С любовью насмерть, Дун...

Не знали б тогда мы разлуки,

Не ведали б горя и скуки…»

Фабия Кводрант вышла из оцепенения и, трепеща всем телом, голосом, словно шедшим издалека, из прошлого, продолжила строфу, извлекая из памяти почти забытые строки:

«Сияет ли день, гремят грозы,

Гранит и зеленый покой за окном…»

Это были первые произнесенные ею слова за все время, что они находились на чердаке. Муж схватил ее руку, его пальцы так и впились ей в запястье. «Если бы он посмел, он бы заткнул ей рот», — подумал Берден. Она читала дальше:

«Была бы любовь моя розой,

А я на стебле лепестком».

Она закончила на высокой, звенящей ноте, как девочка, продекламировавшая стих перед классом, и стояла молча, не двигаясь, словно в ожидании аплодисментов. Однако такое могло быть двенадцать лет тому назад, но не сейчас.

Пока Фабия Кводрант читала стихотворение, Уэксфорд внимательно ее слушал, покачивая книгой в ритм декламации. А затем мягко вывел ее из мира воспоминаний, сказав:

— Но Минна не захотела слушать Дун. Ей было просто скучно, — женщине, которая так красиво закончила за него стихотворение, Уэксфорд сказал горькую истину, и он должен был ей это сказать. — Как вы не понимаете, она была уже не та Минна, девочка из вашего детства. Это был взрослый человек, жена и домохозяйка, и к тому же бывшая учительница, и ей хотелось говорить с кем-то равным ей по уровню о стряпне, выкройках, о вязании. Вы, наверно, помните, — продолжал он в тоне задушевной беседы, — как душно было во вторник днем. И, конечно, в машине было жарко. Дун и Минна хорошо пообедали в ресторане. Во всяком случае, Минна поела гораздо плотнее, чем обычно она ела дома, потому что в ресторане все было гораздо вкуснее… Разговоры ее утомили, и она заснула, — голос Уэксфорда звучал громко, но не резко. — Я вовсе не хочу сказать, что она заслужила смерть, но причина была в ней!

Фабия Кводрант высвободила руку и, оставив мужа, направилась к Уэксфорду. Она с большим достоинством приближалась к нему, к единственному человеку, который ее понял. Муж был просто мужем, друзья давно с отвращением отвернулись от нее, любимая не понимала и скучала с ней. А простой полицейский все принял и понял, не увидев ничего в том отвратительного или достойного насмешки.

— Она заслужила смерть! Заслужила! — миссис Кводрант подошла к Уэксфорду и положила руки ему на грудь. — Я так ее любила. Ничего, что я вам это рассказываю? Вы добрый и понимаете. Знаете, мне разрешали писать только письма. Литературой заниматься было нельзя, — ее лицо было печально, она говорила тихо, голос дрожал. — Я хотела писать книги, а мне запрещали, — она медленно поводила из стороны в сторону головой, как делает ребенок, когда он жалуется на то, что его слишком строго наказали, — и стихов нельзя было писать. Дуглас только разрешил мне писать письма, правда же, Дуглас? Он так за меня боялся… — она была словно в бреду, лицо ее пылало. — А бояться было нечего! — это она выкрикнула, почти взвизгнула, так выкрикивают самые жгучие слова накопившейся боли, и стала говорить тише, тише: — Если бы только они позволили мне ее любить… любить ее, любить ее… — она сняла руки с груди Уэксфорда и схватилась за голову, ее пальцы зарылись в густых темных волосах, — любить ее, любить ее…

— Проклятие! — стонал Кводрант. Его оставили силы, и он почти лежал на сундуке. — О, проклятие!

— Любить ее, любить ее… зеленый покой за окном…

Она припала к груди Уэксфорда, уронив голову ему на плечо, и всхлипнула. Пренебрегая правилами приличия, он крепко обнял ее одной рукой, а другой закрыл окно.

Все еще не отпуская ее, он сказал Вердену:

— Ты можешь проводить миссис Миссал домой. Проследи, чтобы с ней было все в порядке.

Хэлен Миссал поникла, как увядший цветок. С опущенными глазами она подошли к Вердену, он пропустил ее у двери вперед, и они вместе прошествовали вниз, по крутой темной лестнице, где, казалось, скопился весь полуденный зной, и вышли на крыльцо, горячее от солнца.

Он знал, что не сейчас, но в свое время Уэксфорду придется произнести слова:

— Фабия Кводрант, предупреждаю вас, что вы вправе не соглашаться с предъявленным вам обвинением, но все, что вы будете здесь говорить…

История любви закончилась, последняя строка стиха была прочитана.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Истина бесконечна и да пребудет в веках.