Те же и Скунс

Плещеевы жили в большом кирпичном доме на, проспекте Тореза, на восьмом этаже. У них была хорошая трёхкомнатная квартира, имевшая один недостаток: низковатые потолки. Будь потолки выше можно было бы заказать в мастерской более высоки стеллажи и поставить на них раза в полтора больше книг. Время от времени Серёжа приходил к выводу, что книги постепенно выживают их с Людмилой из дому, и грозился устроить «прореживание». Иногда он даже брался за дело. Тогда посреди коридора вырастала пыльная куча, возле которой он просиживал на полу часа полтора, раскладывая книги на стопки: эти – оставить, эти – знакомому лоточнику, эти – в помойку. Потом заявлял, что не находит в себе сил выбросить хоть одну, и водворял все книги на место. Положительный эффект от подобных мероприятий состоял в том, что во втором-третьем ряду обнаруживалась масса изданий, о которых Серёжа успел давно и прочно забыть.

Ночной звонок, сдёрнувший Людмилу с постели, сразу внушил ей смутное беспокойство. Видно, недаром она весь вечер не находила себе места, а потом еле-еле заснула. Почти так же она себя чувствовала и в тот злосчастный день, после которого Серёжа пять месяцев пролежал в госпитале, беспомощный и почти слепой, а она… О том, что случилось с ней самой, лучше было вовсе не вспоминать. Вот уж правда святая, что у докторов в этом плане всё получается не по-людски. Да так, что тебе велят начисто отказаться от дальнейших попыток…

Неужели с Серёжей опять…

Она еле успела накинуть халатик и кое-как заколоть волосы, когда ночную тишину квартиры взорвал пронзительный трезвон из прихожей. Почему-то Людмила всегда пугалась звонков, и в особенности тех, которых ждала. Она со всех ног бросилась к двери и сразу открыла её, даже не вспомнив о строгих наставлениях незнакомого голоса по телефону. Серая с белыми лапками кошечка – подарок Семёна Фаульгабера – выскочила вместе с хозяйкой.

– Серёжа!.. – ахнула Людмила.

Её Серёжа мешком обвисал на плече у какого-то чужого мужчины. И большую половину лица – повторение давнего кошмара – скрывала испятнанная кровью повязка…

– Люда, ты не думай… я ничего… – бодро выговорил Плещеев, и ноги у него окончательно подкосились.

– Чем заниматься приходится, – недовольно буркнул его спутник. И внёс эгидовского шефа через порог, как молодую невесту: – Людмила Борисовна, он действительно «ничего», так что вы попусту не волнуйтесь. Лучше всыпьте ему как следует, когда отлежится. Он, понимаете, в Токсово ездил на встречу с важным свидетелем, а нас предупредить не соблаговолил. Храбрый больно. Вот и схлопотал по очкам…

Плещеев наконец-то расслабился и вздохнул, ощутив под собой знакомый диван. И родные пальцы жены, коснувшиеся лица.

– Вы, Людочка, с ним правда построже, – сказал хозяин «Нивы». – Ну, бывайте, побегу… Да не беспокойтесь, выйду уж как-нибудь…

Спустя несколько секунд в прихожей щёлкнула дверь.

– Люда!.. – прохрипел Плещеев. – Как он выглядел? Ты его рассмотрела?

– Тебе очень больно? – сдерживая слезы, спросила жена. В такие минуты она всегда переставала быть врачом и вела себя просто как женщина, любящая и напуганная. – Ты хоть что-нибудь видишь?

– Вижу, Спичинка, вижу, – сказал Плещеев. – Просто… Очки вот… Ты его разглядела?

Описание, сделанное растерянной Людой («такой худой, невысокий… волосы ёжиком, седые… лицо… да как тебе сказать… Бог его знает… глаза вроде светлые…»), мало что добавило к его собственным ощущениям.

– Люда, – сказал он, ловя здоровой рукой и крепко, как мог, сжимая руку жены. – Запомни, ты никого не видела. Поняла? Ни-ко-го… Позвонили, ты открыла, я один за дверью стоял… На стеночку опирался… Кто бы тебя ни спрашивал, хоть Дубинин с Мариной… Он успел уйти, и ты его не видела. Поняла?

Догадка, мелькнувшая, как озарение, на время вернула ему и остатки сил, и способность говорить внятно.

– П-поняла… – ничего не понимая, кивнула Людмила. Она только чувствовала, что для Серёжи это почему-то было очень важно. Иных причин ей не требовалось.

Спокойной ночи, дядя Кемаль…

Дядя Кемаль был тёмен лицом, как ненастная туча. И больше всего напоминал монголо-татарского завоевателя с картины «Баскаки». Даром что тот восседал на горячем белоногом коне, а дядя Кемаль – на старом потёртом ковре вьетнамского производства. А вместо русских девушек, брошенных на колени с локтями, стянутыми за спиной, перед ним сидел, развалясь, этот тип в неизменном спортивном костюмчике. И нагло улыбался, заложив за уши длинные, вечно засаленные пряди.