Княжий остров

ГЛАВА III

Тоску Мошнякова приметила Марья Самсоновна. Иссушила его печаль, и сам в себе он стал отличим от остальных. Норовил уединяться в свободные минуты и сидел отрешенно в саду на похилившейся скамейке, устремив взор свой поверх крон обвешанных плодами яблонь. Тут и нашла его бабушка Ирины и подсела рядышком, пробуя разговорить. Диковато поглядел на нее казак и отвернулся, гоняя по скулам желваки печали своей. Мария же не отступалась, поведала о своей деревне, об оставленном без пригляда домике, много разных случаев потешных рассказала, но ничем не проняла снулого человека. Тогда она напрямик спросила:

— Говори свою печаль, легше станет…

— Зачем…

- Сказано, говори; иль убитый кто, иль ладушку свою утерял, ведь нельзя так изводиться, я уж коий день гляжу на тебя и страдаю… что же так тебе душеньку изломило, горемышный мой…

— Беде моей не помочь…

Так ли? А ну ведай и потом поглядим, кто прав-виноват…

Мошняков долго молчал, смолил цигарку махры и щурился от яда дыма ее, сомневался и думал. Не хотелось ему никого к себе подпускать, к мыслям своим и печали… Но сама собой открылась душа, и он глухо промолвил, глядя в сторону:

— Хочу знать, жив ли отец мой…

— На позициях он?

- Нет… Пропал без вести в гражданскую, мне всего два года в ту пору было. Но вот накатило, и хочу знать о нем…

- Ой, дело-то сурьезное… греховное для меня, но благо церква есть и отмолю как-нибудь… Вот што, сокол ясный, в монастыре это делать нельзя, и Бог меня накажет за такие гадания… Но помочь тебе надобно — слухай и исполняй… Отпросися у начальства и сходи в деревню, тут верст десять будет… Выкупи, а лучше выпроси парного молочка половинку кринки и скорей назад, а я тебя у озера буду поджидать перед рассветом. Никому ничего не говори, не сумлевайся и верь, что истину скажу тебе непременно…

— Правда?

- А вот поглядишь… Ступай и обернись к утру, а я пойду в храм загодя молиться и просить прощения… Ой, накажет Боженька, да не могу не помочь тебе, страдалец… Так уж и быть… Приму на себя боль твою… Иди-иди, при такой печали, как у тебя, и умом можно тронуться. Иди поскорей, уж вечереет, не успеешь к удою… надо брать прям из-под коровы парное молочко. Прикроешь его лопушком, и гляди не разлей…

— Не разолью, — Мошняков встал и ушел обрадованный.

Отмолившись, Мария Самсоновна поспешила в луга с угашенной ею тонкой свечкой, взятой от святых образов. Привычные к ее походам охранники выпустили, и она скоро пошла к озеру, что-то выискивая глазами на траве и деревьях. Оглядывала сухие бугорки без трав, кочки и уже в сумерках напала на то, что искала. Перед ее глазами была маленькая норочка. Марья осторожно засунула в нее конец нагретой рукою свечки и достигла чего-то мягонького и трепещущего. Медленно вынула тварь Господню, завязшую членами в воске и посадила ее в уготованную баночку. Баночку увязала тряпочкой и поставила на приметном месте у пенечка. Крестясь и оглядываясь в сутеми вечера, поспешила в монастырь. Душа ее стенала и боялась, не дай Бог, старец перевстренет, и все пропало, не сможет она утаить, и проклянет он ее за такие дела…

Марья забилась в свою кельюшку и провела бессонную ночь в молитвах и слезах, а перед самым утром решительно вышла к воротам и попросилась на волю…

Солнце клонилось к закату, и Мошняков бежал до деревни, боясь не успеть. Много дорог наезжено и выбито по полям и лесам, а он, сокращая путь, летел напрямки, спрямлял и жадно вглядывался вперед, с нетерпением великим увидеть деревню и достать желанное молоко до темна…

Гимнастерка взмокла у него на спине, пот застил глаза и одеревенели от усталости ноги, но он бежал и бежал, путаясь в травах. Кусты охлестывали его по лицу, и казалось, не будет конца этому бегу, так истомилось тело, но душа ликовала и гнала вперед. В голове рои мыслей носились, он говорил с матерью и дедом, вспоминал свое сиротство детское, обиды слезные и постоянное ожидание, томительную тоску… Думы об отце изводили его с самых ранних лет. Он завидовал мальчишкам, у которых были отцы, часто выходил к пустынному сибирскому полустанку и ждал, ждал его и верил, что отец придет, обязательно найдет его. Он обязан его найти и приласкать грубой рукою… И что только не делали они с ним в его мечтах: и косили бы сено, и за дровами бы ездили, и кололи бы вместе тяжелые смолистые поленья, купались бы в Иртыше… Виделся отец ему непременно сильным и высоким, веселым, с большими усами и добрыми глазами. Эта мальчишечья тоска не угасала, а все более крепла, пока он рос и взрослел; даже воюя, сердце его екало от возможной встречи с ним, когда видел пожилых бойцов… А как Окаемов нарисовал его словесный образ, тоска эта вобрала в себя все его существо. Он видел его во сне, разговаривал с ним, бродил в поисках по неведомому ему Новочеркасску, лазил по какому-то старинному кладбищу, заросшему кустами сирени и деревьями… ночи напролет продирался через эти кусты… но так и не нашел могилы и уверился, вместе с надеждой Окаемова, что он не погиб и не зарыт в казачьей земле, помнил слова, что отец его был слишком умен для такой глупости…