Учитель фехтования

– Я говорю образно, – добавил он осторожно. – Наверное, я несколько преувеличил. Хотя после всего, что со мной тогда произошло, это, возможно, и было самым настоящим бегством.

Она прикусила нижнюю губу, по-видимому, сгорая от любопытства.

– Расскажите мне об этом, маэстро.

– Быть может, я расскажу вам эту историю чуть позже. Как-нибудь потом... На самом деле это для меня не слишком приятное воспоминание. – Он умолк, словно внезапно что-то вспомнив. – И вы ошибаетесь, считая меня непохожим на тех, кто спасается бегством. Все мы однажды убегаем. И я не исключение.

Адела де Отеро задумалась; губы ее были приоткрыты, она разглядывала дона Хайме так внимательно, словно пыталась на глаз снять с него мерку. Затем она сложила руки на коленях и посмотрела на него с нескрываемой симпатией.

– Да, давайте вернемся к этому как-нибудь в другой раз. Я имею в виду вашу историю. – Она сделала паузу, наблюдая явное недоумение дона Хайме. – Не могу понять, как такой известный человек... Поймите, я не хочу вас обидеть... Конечно, я понимаю, что вы знали в жизни и лучшие времена...

Дон Хайме с достоинством выпрямился. Вероятно, как она только что заметила, у нее не было ни малейшего желания обидеть его. И тем не менее он был задет.

– Наше искусство интересует людей все меньше, – произнес он, почувствовав укол самолюбия. – Все реже честь защищают с помощью холодного оружия; пистолет проще в обращении и не требует такой строгой дисциплины, как шпага. Фехтование превратилось в праздное и легкомысленное занятие, – последнее он произнес с презрением. – Теперь его называют «спорт»... Словно речь идет о гимнастике!

Она раскрыла веер ручной работы. Его опахальная часть была усеяна множеством белых крапинок, изображающих цветущий миндаль.

– Вы, конечно, против такого подхода к фехтованию...

– Разумеется. Я преподаю искусство и отношусь к нему так, как когда-то учили меня самого: серьезно и с уважением. Я классик, сеньора.

Она взмахнула веером и рассеянно покачала головой. Быть может, перед ее взором возникли образы, которые только она могла видеть и понимать.

– Вы поздно родились, дон Хайме, – сказала она спокойно. – Или же просто не умерли в надлежащий момент.

– Как странно, что вы мне такое говорите.

– Что именно?

– О смерти в надлежащее время. – Дон Хайме потупился, словно принося извинения за то, что он еще жив. Беседа казалась ему забавной, однако было очевидно, что все это говорилось всерьез. – В нашем веке умереть в надлежащее время становится все сложнее.

– Интересно, маэстро, что вы называете «смертью в надлежащее время»?

– Вряд ли вы сможете это понять.

– Вы так думаете?

– Я не совсем уверен; может быть, вы и поймете что-то, но мне это безразлично. Такие серьезные вещи не принято обсуждать...

– ...с женщиной?

– Вот именно.

Адела де Отеро сложила веер и медленно поднесла его к лицу, закрыв шрам в уголке рта.

– Вы, наверное, очень одинокий человек, маэстро.

Дон Хайме пристально посмотрел на собеседницу. В его серых глазах больше не было оживления; их блеск потух.

– Да, вы правы, – произнес он устало. – Таков мой собственный выбор. Видите ли, в одиночестве есть своя прелесть, свое очарование. Его можно сравнить с прогулкой по старой, всеми забытой дороге, по которой уже давно никто не ходит... Простите, сеньора... Вероятно, для вас мои слова – лишь старческий бред.

Она отрицательно покачала головой. Ее взгляд внезапно потеплел.

– Нет. Но меня смущает отсутствие у вас практического взгляда на жизнь, маэстро.

Хайме Астарлоа поморщился.

– Я считаю своим достоинством, сеньора, то, что этот так называемый практический взгляд на жизнь мне чужд. Конечно, вы весьма проницательны... Однако у меня нет ни малейшего желания выдавать отсутствие подобного взгляда за нечто высокоморальное. Для меня это, скажем так, вопрос эстетики.

– Эстетику на хлеб не намажешь, маэстро, – пробормотала она, усмехнувшись. Казалось, ее переполняли соображения, которые она не осмеливалась высказать вслух. – Я неплохо разбираюсь в практической стороне жизни, уж поверьте мне.

Дон Хайме взглянул на носки своих туфель и робко улыбнулся; он казался юношей, сделавшим неуместное признание.

– Если вы, как это ни прискорбно, знаете в ней толк, могу вам только посочувствовать, – произнес он тихо. – Признаюсь откровенно: незнание ее помогает мне без стыда смотреть на свое отражение в зеркале, когда я бреюсь по утрам. А это, дорогая моя, стоит гораздо больше, чем мнение всех знакомых, вместе взятых.