Лес мертвецов

— А что насчет убийства? Индейская девушка, съеденная каннибалом? Что вам об этом известно?

Домициан протянул ей блокнот:

— Церковь Сан-Педро. Росамария Ибаньес. Работает на развалинах монастыря, это сразу за церковным зданием.

51

— Его сын? Hay Dios mio! Ничего подобного!

Росамария Ибаньес внешне походила на бомжиху. Сморщенное обезьянье личико. Пакля спутанных волос — ни дать ни взять волокна кокосового ореха. Мешки под глазами, как у алкоголички. Приплюснутый нос, толстые губы. На королеву красоты никак не тянет. Одета она была в знававшую лучшие времена куртку, большие, не по размеру, джинсы и красные сабо, похоже, свистнутые у какой-нибудь зазевавшейся туристки.

Она убежденно затрясла головой:

— Я отлично знала Робержа. Это был человек прямой, как колокольня. Никакого секса. Никаких вольностей с женщинами.

По-испански она говорила отрывисто, глотая половину слов, и Жанна напрягалась, чтобы ее понять. «Очень хорошо» в ее исполнении звучало как «оч-шо», а «добрый день» как «доб-де».

— А ребенок? Вы знали ребенка?

— Хуана? Конечно.

Хуан, а не Хоакин, взяла на заметку Жанна. Неужели она ошиблась насчет мальчика? Нет, быть того не может.

— Что это был за мальчик?

— Красавчик.

— Сколько ему было лет?

— Лет десять, что-то около того.

— У него были проблемы с руками?

— С руками? Нет. Что вы имеете в виду?

— Ничего, оставим это. Почему Роберж взял его с собой в Гватемалу?

— Хуан страдал нервным расстройством. Роберж не хотел бросать его одного в приюте в Формосе. Это в Аргентине.

— Что за расстройство?

— Что-то вроде аутизма. Точнее не скажу.

— А он не был… э-э… одержим демоном?

Росамария изобразила губами непристойный звук. Виртуозно изобразила, надо отдать ей должное.

— Бредни деревенщины! Аутизм традиционно вызывает страх. Этот синдром часто связывают с одержимостью. Особенно здесь. Знаете, что говорят про местных жителей? Что у них в одном кармане бог, а в другом — дьявол.

Жанна сидела на большом камне с блокнотом на коленях и делала записи. Женщины устроились в уголке, неподалеку от раскопа. Окружающая обстановка напоминала стройку — за тем исключением, что здесь ничего не строили. Кругом зияли ямы. Высились груды щебня. Лежали куски стен — очень древних, извлеченных из-под земли. Пространство огораживали желтые ленты. Валялись тачки и лопаты. Над головой был натянут тент из пленки, служивший добытым «сокровищам» защитой от ливневых дождей.

Рука Жанны застыла над блокнотом. У нее вдруг закружилась голова. От голода. От усталости. Да и разница во времени еще давала о себе знать…

— Вам нехорошо? — забеспокоилась Росамария и наклонилась к собеседнице. На Жанну пахнуло ромом.

— Ничего, все нормально.

— Кофе хочешь? — спросила археолог, переходя на «ты».

— Нет, спасибо.

Росамария стояла перед ней, уперев кулаки в бедра:

— Это лучший в мире кофе.

Эва Ариас предупреждала ее: майя не любят шутить с тем, что считают предметом своей национальной гордости.

— Ну хорошо.

— Идем со мной.

Они двинулись вперед, с предосторожностями обходя натянутые шнуры, тенты, ямы. Индеанка привела Жанну в свою лабораторию. Здесь на прибитых к козлам досках, служащих столами, лежали кучками камни. В правом углу обнаружилась плитка и кофемолка. Росамария принялась варить кофе.

Жанна присела к одному из столов. Усталость поднималась в ней волнами — неодолимая, удушливая, тошнотворная, как переполненный мусорный бак. Что-то она совсем расклеилась.

Росамария разлила кофе. В воздухе запахло горелой землей. От одной мысли о том, что вот это сейчас придется пить, Жанну чуть не вывернуло.

— Я покажу тебе одну фотографию, — сказала археолог, роясь в железном шкафчике.

Она положила на стол старый черно-белый любительский снимок, запечатлевший ее — в чуть более презентабельном виде, но вполне узнаваемую — в компании с мужчиной лет шестидесяти, одетым в просторную белую рубаху, смахивающую на индейскую тунику. Кроме золотого крестика на шее, ничто не выдавало его принадлежности к духовному сословию.

Жанна наклонилась поближе к фотографии. Сначала ей показалось, что снимок то ли передержан, то ли запылен, но потом она поняла, что пыльным был весь облик Пьера Робержа. Волосы, брови, лицо — все как будто присыпано пеплом. Крошечными оазисами в этой выжженной, растрескавшейся, безнадежной пустыне оставались лишь глаза — очень светлые, почти прозрачные. Ей на ум пришли монахи-отшельники, в первые века христианства жившие в пустыне.