Лес мертвецов

— То есть ваша вера останавливается на распятии?

— Вот-вот, на распятии.

Молчание.

— Вы ведь родились в многодетной семье?

— Семь братьев и сестер. В Эльзасе. Мы это уже обсуждали: у меня было счастливое детство.

— Но ваш отец всегда отдавал предпочтение младшим?

— Доктор, это меня нисколько не задевало. Я был старшим. Понимал отцовские чувства. К тому же я рано уверовал. Вера заполнила мою жизнь. Из-за нее я очень рано уехал из дома.

Антуан Феро никак не прокомментировал сказанное. Священник причмокнул губами. У него наверняка пересохло в горле. Жанне хорошо знакомо это ощущение. Когда говоришь лежа на кушетке, во рту не остается слюны, а к голове приливает кровь.

— Вера, которая останавливается на распятии Христа, — повторил Феро.

— Ну и что?

— Вы ведь помните последние слова Иисуса?

Снова молчание. Затем голос священника покорно произнес: «Отче Мой! для чего Ты Меня оставил?»

Продолжая клевать белый рис из пиалы, Жанна улыбнулась. «Хорошая работа, Феро…» Она представила себе его кабинет. Блестящий паркет. Марокканский килим. Золотисто-коричневые тона. Книги на полках. Кресло рядом с кушеткой, спинкой к окну. Чуть подальше наискосок стоит стол.

Не все сеансы оказались интересными. Но они всегда были разными. Торопыги, вечно убегавшие раньше времени. Болтуны, из тех, что говорят не закрывая рта. Молчуны, из которых слово клещами не вытянешь. Рационалисты, все подвергающие анализу, старательно выстраивающие свои воспоминания и фантазии. Поэты, которых убаюкивают собственные слова и чувства. А еще те, что склонны к ностальгии и с упоением и грустью вспоминают прошлое. Упрямцы, приходившие скрепя сердце, каждый раз уверяя, что этот сеанс — последний.

Она слушала. Снова и снова.

— Я онанирую каждый раз, когда вспоминаю о ней, — звучал низкий голос. — А ведь в прошлом году я выставил ее как последнюю дрянь. И уже три года к ней не прикасался! Откуда это внезапное желание? Откуда это наваждение, ведь я больше знать ее не хотел?

— Ваше наслаждение связано не с самим актом онанизма, а с чувством вины, — отвечал Феро. — Онанируя, вы ласкаете не тело той женщины, а собственные угрызения совести. На самом деле вы любите свое злодеяние. Вы виновны, и вам это нравится. Это чувство и порождает наслаждение.

Жанна веселилась от души. Все эти разговоры психоаналитиков она знала наизусть. Два года кряду ее пичкали подобными ответами, всегда противоречивыми и туманными, но иногда попадавшими точно в цель. Во всяком случае, они побуждали к размышлениям, заставляли погружаться в собственные потемки, чтобы искать там новую истину.

Но больше всего ее завораживал голос Антуана Феро. Потусторонний, но мужественный. С легкой хрипотцой. Интонация тоже была необычной.

Неторопливой и торжественной, придававшей каждому слову особую значительность. В этом голосе звучало что-то сладостное и чарующее, словно льющийся на душу бальзам.

Три диска — за понедельник, вторник и среду — позволили Жанне насладиться благотворной силой его голоса. Она разработала целый ритуал. Каждый вечер выключала свет, устраивалась на диване и надевала наушники. Укрывшись во тьме, она отдавалась во власть его обольстительной мягкости. Голос проникал внутрь и подобно рычагу раздвигал ребра, давая сердцу, будто расширявшемуся от этого звука, биться в полную мощь…

И вот накануне вечером Жанна почувствовала, как что-то в ней надломилось. Непреодолимый порыв побудил ее сунуть руку в трусики и ласкать себя, пока не кончилась запись. Уже сожалея, что все испоганила. Замарала голос, внушивший ей чистое чувство…

Утром 5 июня, в четверг, она застряла под душем, ругая себя последними словами. Мастурбировать под голос психоаналитика, одна, у себя дома, в темноте. Нечего сказать, докатилась…

Она вытерлась. Причесалась. Запотевшее зеркало еще не просохло. Она и не торопилась увидеть свою физиономию. Бледная как смерть. Заострившийся нос. А все-таки она красивая. Тонкие черты. Матово-белая кожа в россыпи веснушек. Высокие скулы. И эти зеленые глаза, в хорошие дни сверкавшие, как агаты. Однажды Тома сравнил ее с абсентом, который теперь запрещен, а в XIX веке был необычайно популярен. Тогда-то его и прозвали «зеленой феей». Над рюмкой бледно-зеленого напитка полагалось растапливать сахар.

Тома трудно назвать поэтом, и все же он подметил сходство. Зеленого абсента с ее глазами. Пламени с рыжиной ее волос. И она так же кружит голову… В тот вечер он прошептал: «Ты моя зеленая фея…» Метафора завершилась в постели. Жанна не сомневалась, что эти сравнения он позаимствовал в глянцевом журнале, и все же воспоминание грело ей душу.