Севильский слепец

Отец возвращает ему стакан.

— Теперь все в порядке, — говорит он и целует его в макушку. — Иди. Отнеси. И смотри, не урони.

Хавьер сжимает стакан в ладошках, отец хлопает его по плечу, и он топает дальше по терракотовым плиткам, ощущая босыми ступнями каждую выбоинку и щелку. Он доходит до двери и ставит стакан на пол, потому что повернуть ручку может только двумя руками. Открыв дверь, он берет стакан и входит. Мать поднимает глаза от книги. Хавьер закрывает дверь, пятясь назад до тех пор, пока не щелкает замок. Он ставит стакан на тумбочку и взбирается на кровать. Мать прижимает его к груди, и он на мгновение тонет в облаке ее ночной рубашки. Он чувствует ее руку — руку без колец — на своем тугом животике, ощущает ее дыхание и щекочущее прикосновение ее губ к голове. От нее исходит тепло и только ей одной присущий аромат. Она плотно-плотно притискивает его к себе и напоследок крепко целует в лоб, навсегда отмечая своей любовью.

Хавьер застыл на своем стуле, вернувшись в черную реальность маски для сна. Путы по-прежнему врезались в его тело, по-прежнему горел край века, бархат маски пропитался его слезами, а голос позади него дочитывал отцовскую исповедь:

«Вот и Хавьер пробегает мимо, возвращаясь в свою комнату. Я подхожу к окну и смотрю через щели в жалюзи. П. держит стакан с молоком. Она дует на него, отпивает чуть-чуть и ставит обратно на тумбочку. В тот момент, когда она вновь поворачивается к нему, цианид поражает ее организм. Я не ожидал такого быстрого результата. Действие яда стремительно, как ток крови. Она бьется в конвульсиях, хватается за горло и падает навзничь. Берберка входит в спальню детей, и свет там гаснет. Вскоре она закрывается в своей комнате. Я иду к П., беру с тумбочки стакан, тщательно мою его на кухне и наливаю в него миндальное молоко, которое заранее приготовил у себя в мастерской. Потом ставлю стакан на тумбочку П. и гашу свет. Вернувшись в мастерскую, я записываю все это в дневник. Теперь мне надо заснуть, потому что завтра придется рано вставать».

Серхио умолк, и в доме воцарилась мертвая тишина. Слезы Хавьера, смешавшись с кровью из надрезанного века, вырвались из-под насквозь промокшей маски и потекли по его лицу. Он был опустошен. Позади него что-то задвигалось. На нос и рот ему шлепнулась тряпка, и удушающий химический запах, наподобие аммиачного, ударом по мозгам отбросил его в другую беззвучную галактику.

34

Понедельник, 30 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Это была передышка. Его одурманенный хлороформом мозг безмолвно парил в пространстве. Реальность возвращалась фрагментами: сначала обрывки звука, потом зрительные осколки. Его голова поднялась, комната покачнулась. Свет ударил ему в глаза, и Хавьер очнулся, охваченный страхом, что с ним, возможно, сотворили нечто ужасное.

Но он видел, и его веки по-прежнему открывались и закрывались. Облегчение разлилось по всему телу. Он кашлянул. Провод уже не обхватывал его шею и не врезался в лодыжки, привязанными остались только запястья. Теперь он сидел спиной к письменному столу. Хавьер наклонился вперед, пытаясь подавить смятение, поднимавшееся из груди к горлу. Он всхлипнул, силясь стряхнуть с себя гнет воспоминаний и рухнувших представлений. Можно ли оправиться от всего этого?

Послышался звук, похожий на шуршание колесиков по плиточному полу. Что-то пронеслось мимо Хавьера, обдав его упругой воздушной волной. Молодой парень — Серхио — или Хулио? — проехал к дальней стене на офисном стуле.

— Проснулись? — спросил он и, оттолкнувшись от стены, подкатил к Хавьеру, у которого этот маневр вызвал прилив дурноты.

Хулио Менендес Чечауни откинулся на спинку и расслабился. Первое, что поразило Хавьера, была его удивительная, почти девичья, красота. Со своими длинными темными волосами, мягкими карими глазами, длинными ресницами, высокими скулами и чистой гладкой кожей он вполне мог сойти за рок-кумира. Такие лица выхватывают из толпы объективы камер, но лишь на мгновение.

— Вот он, старший инспектор, — произнес молодой человек, очерчивая свой подбородок пальцем, — образ чистого зла.

— Еще не все? — спросил Фалькон. — Куда уж больше, Хулио?

— Я полагаю, проект нуждается… не в развязке, потому что я не верю в развязки, равно как и в завязки… он нуждается в обосновании.

— Проект?

— Насколько мне помнится, ваш отец как-то заметил: «Писать красками никого теперь не заставишь», — сказал Хулио. — Разрисовщики холстов недалеко ушли от пещерных людей. Знаете, «Ceci n'est pas une pipe»,^[128] и тому подобное. Для искусства прогресс это все, не так ли? Мы не можем застыть на месте, нам постоянно надо показывать людям что-то новое или представлять по-новому старое. «Эквивалент VIII» Карла Андре, маринованные акулы и коровы Дэмиена Хирста. Завернутые в целлофан мертвецы с выставки Гюнтера фон Хагенса «Миры Тела». А теперь Хулио Менендес.

---

128 «Это не трубка» (фр.). Подпись, сделанная бельгийским художником-сюрреалистом Рене Магритом к его картине «Вероломство образов», на которой изображена именно курительная трубка