Севильский слепец

Вспомнив эти слова отца, Фалькон замер в нелепой позе, словно мим, выдрючивающийся на улице Сьерпес. Его мысли вертелись вокруг главного вопроса, ответ на который позволил бы ему заглянуть в сознание убийцы Рауля Хименеса. Того, кто заставляет свою жертву смотреть, кто грубо вторгается в его психику, вынуждая взглянуть в лицо непереносимой правде. Но ответ и на сей раз от него ускользнул, и он очнулся ошалелый, как больной после длительного наркоза.

Он обошел обшарпанные столы, уставленные жестянками и глиняными горшками с пучками засохших кистей в коросте закаменевшей краски. Под столами теснились картонные коробки, штабеля книг, каталогов, журналов и никому не известных периодических изданий по искусству, стопки бумаги, рулоны холста и листы фанеры. Ему потребовалось бы полдня только на то, чтобы перенести это барахло вниз, даже не просматривая. Но в том-то и была суть. Отец не хотел, чтобы он их просматривал. Их следовало просто вытащить наружу и сжечь. Не выбросить на свалку, а уничтожить.

Фалькон вновь и вновь ерошил руками волосы, возбужденный тем, что он замыслил, хорошо понимая, что прийти сюда его заставило именно желание нарушить волю отца. Он откладывал этот момент со дня отцовской смерти, стремясь уйти как можно дальше от той эпохи, чтобы начать жить в собственной. Собственная эпоха? А разве обыкновенный человек, такой, как он, например, имеет собственную эпоху?

Он нагнулся и достал из кучи первый попавшийся журнал. Им оказался «Нью-йоркер» — его отец был большим любителем карикатур, особенно в стиле «сюра». Он обожал один рисунок, на котором пешка стояла в пустыне рядом с кактусом, а внизу была подпись: «Королевская пешка в Альбукерке, Нью-Мексико». Доведенная до блеска бессмыслица — отец считал это идеальной жизненной позицией, вероятнее всего потому, что его собственная жизнь почти утратила смысл после того, как он лишился своего сверкающего гения.

Воспоминания обступили его толпой, оспаривая друг у друга пальму первенства.

Спор о Хемингуэе. Почему Хемингуэй застрелился в 1961 году, в тот год, когда умерла его мать? Человек, достигший таких высот, покончил с собой, потому что не вынес своей неспособности продолжать в том же духе. Хавьеру было шестнадцать лет, когда они заговорили об этом.

Хавьер: «Почему он не мог просто уйти на покой? Ему ведь тогда было уже за шестьдесят. Устроился бы поудобней в кресле под кубинским солнышком и потихоньку потягивал бы mojitos».

Отец: «Потому что он был уверен, что потерянное можно вернуть. Необходимо вернуть».

Хавьер: «Ну и занимался бы этим. Искал бы свои сокровища… это ведь занимательная игра».

Отец: «Не игра, Хавьер. Не игра».

Хавьер: «Он обеспечил себе место в литературе. Он получил Нобелевскую премию. В «Старике и море» он сказал все. Больше уже нечего добавить. Зачем пытаться продолжать, если?..»

Отец: «Потому что он имел эту способность и потерял. Это все равно что потерять ребенка… ты никогда не перестанешь думать о том, что могло бы быть».

Хавьер: «Но посмотри на себя, папа. Ведь и у тебя все то же самое, однако…»

Отец: «Давай не будем говорить обо мне».

Фалькон отшвырнул журнал при воспоминании о своей непроходимой глупости, потом присел, вытащил из-под стола коробку, раскрыл ее. Опять тот же мусор. Накопленный в течение жизни хлам, что особенно характерно для любого художника, который привыкает хранить все, что могло бы подсказать ему новую идею. Он прошел вдоль книжных полок у боковой и задней стен. «И их я тоже должен сжечь? — спросил он себя. — Неужели ты хочешь, чтобы я занялся истреблением книг? Чтобы сбросил их все с галереи во дворик и предал огню слова и рисунки? Ты не мог требовать этого от меня». Так ищет оправданий грешник, готовый нарушить договор.

В стене, обращенной на улицу, было четыре высоких французских окна, которые отец сделал, чтобы добиться максимальной естественной освещенности. На каждом — стальная отодвигающаяся решетка. Не мастерская, а крепость.

Фалькон вернулся к рабочей стене отца и через небольшую дверь в углу прошел в кладовку, освещаемую лишь свисавшей с потолка голой лампочкой. У одной стены помещались четыре стеллажа с высокими вертикальными ячейками. В них стояли натянутые на подрамники холсты, картоны и листы бумаги. Почти всю противоположную стену закрывал шкаф, на котором чуть не до потолка громоздились разные коробки, пахнувшие плесенью, затхлостью, а после долгой зимы еще и сыростью. Фалькон шагнул к стеллажу и наугад вытащил оттуда лист. Это был сделанный углем рисунок одной из танжерских обнаженных фигур. Он вытащил другой лист. Карандашный абрис той же фигуры. Следующий лист, потом еще и еще — опять она же: проработка какой-то детали, смена угла. Он перешел к холстам. И там была танжерская красавица: большая, маленькая, но все время одна и та же. Обследовав остальные три стеллажа, Фалькон понял, что в каждом из них содержатся материалы, относящиеся к одной из четырех обнаженных фигур. Сотни карандашных и угольных рисунков, копий, написанных маслом и акриловыми красками.