Немой свидетель

Тойер перечитывал запись Анатолия, провозвестницу его смерти. Этого занятия ему хватило на весь вечер.

4

В следующие дни продолжал подтверждаться «вариант Кинг-Конга» — это выражение все больше укоренялось в умах. Тем временем коллеги с севера побеседовали с матерью Анатолия — Тойер надеялся, с должным тактом — и не узнали ничего особенно важного.

Осталось провести еще несколько завершающих опросов. Сначала Тойер намеревался присутствовать на всех, но координация действий с другими странами и Шлезвиг-Гольштейном, который казался ему таким же зарубежьем, отняла у него много времени. С мальчишками беседовал Хафнер. Пожалуй, те этого заслуживали, поскольку, по сведениям одноклассниц, они особенно притесняли бедного Анатолия. Тойер, пытавшийся в это время расшифровать факс египетского собрата по ремеслу, начал сомневаться в этом. Его бешеного комиссара слышно было издалека. Несколько оставшихся ребят и их учитель сидели, перепуганные, в коридоре. Гаупткомиссар быстро прошел мимо них и вступил в чистилище.

— Слушай! — орал Хафнер. — Мне не нравится, как ты мусолишь жвачку, мне не нравится, что твой череп похож на бильярдный шар! Ты мне вообще сразу не понравился, а теперь я еще узнал, что тебя звать Франко — блевать тянет от такого имечка. Потому что мужик по имени Франко топтал социализм, хоть и не победил его. Спроси об этом своего учителя истории!

— Я ж скзал, шеф, что не общалсь с Анатолием. Никто, никто с ним не общалсь. Он одевалсь как… ну… полный отстой и… можно я немножк покурю, а?

— Здесь не курят! — возопил Хафнер. — Все говорят, что ты его мучил и притеснял, макаронник хренов! Он был слабей тебя и плохо играл в футбол. И ты постоянно лупил в него мячом, так? Так? Все время целился по яйцам — так все говорят.

— Кто енто «все»? — без особого интереса спросил Франко. У этого хип-хопера наверняка уже и прежде периодически случались стрессовые встречи с копами, и он старался сохранять крутизну. Выглядел он так, словно сошел с постера, висящего на стене у Бабетты.

— Не «енто», а «это»! — заорал Хафнер. — Правильно надо говорить, пизанский говнюк! Я сам играл в регби, там такой, как ты, и дня бы не прожил! Там можно сердце из груди вынуть, но яйца — табу!

Трудно себе представить, как он ухитрялся это делать.

Тойер видел в своем шефе, пресловутом докторе Ральфе Зельтманне, все меньше и меньше достоинств, но вот умение неожиданно материализоваться, которое он периодически проявлял, не вызывало никаких сомнений. Странности его речи и поведения привели директора к угрожающему положению: в последние два года ему светил преждевременный выход на пенсию, но он сумел удержаться. Комично, что он не считал это комичным, но комичным это все-таки было.

На этот раз Зельтманн материализовался не один:

— Все это в высшей степени щекотливо и сомнительно, господин Тойер, господа! Я не посвящен в этот казус, хотя я, как-никак, все еще и отчасти снова директор полиции этого города, да-да! Так сказать, с сегодняшнего дня, сегодня приступаю, и уже снова что-то произошло. Сейчас мне хочется назвать это новым стартом без старых проблем. Конечно, проблемы остаются, старые или новые, да и в новых вскоре созреет зерно старого. Но груз ответственности сохраняется неизменным. Казус там, резус, макака-резус, верней, горилла, и что там связано с казусом. Обезьяну я оставляю за скобками, я вас умоляю, ведь обезьяна — не человек, в человеческом смысле.

Рядом с плетущим свои обычные словеса Зельтманном стоял чернокожий мужчина. Что это могло значить? Неужели директор нацелился на сотрудничество с ФБР? Это было вполне вероятно, но насколько Америка прогнила при Буше, если сотрудники ее силовых структур идут на контакт с Зельтманном?

Франко сидел на стуле, опустив голову, и даже не взглянул на вошедших. Хафнер тоже, кажется, решил продолжать свой допрос, не здороваясь:

— Ты, дебил, жил в номере рядом с Анатолием, вместе с тремя другими идиотами, ты, жопа, что это у тебя за отстойная картинка на твоей отстойной майке?

— Номер, шеф, был черс прход. Рядм жил Фредерсен.

— И кто же он такой, ты, скандинавский Болванелли?

— Учитель, — вздохнул Зенф. — Ты же знаешь.

— Что я знаю — мое дело! — надрывался Хафнер. — Ну, что за отстой у тебя на майке?

— Эт Оззи Осбрн, эй, не знаеть, что ль? Самы крутой…

— Мне насрать, как зовут твоего бимбо!^[4] — продолжал грозно вопить Хафнер, но все-таки, понизив тон, обратился вслед за этим к спутнику Зельтманна: — Nothing against you, my friend.^[5]

---

4 В Германии негров называют «бимбо». Хафнер в запальчивости относит это слово к белому рок-музыканту, сатанисту Оззи Осборну.

5 Не принимайте на свой счет, мой друг.