28  

Учитель биологии сообщил о том, что год в целом проходит неплохо; конечно, в каждом классе есть возмутители спокойствия, а в этом больше всего, и, несмотря на недурную общую картину, он повторит слова, сказанные им в начале года: это самый плохой класс среди всех восьмых, которые, в свою очередь, тоже самые плохие за те двадцать пять лет, что он преподает в этой школе.

Родители вежливо и смиренно выслушали это и другие поношения их отпрысков; вероятно, регулярные посетители собраний получали такие порции дегтя два раза в год и привыкли ко всему.

Щеголеватый папаша из богатенькой гейдельбергской элиты, явно гордившийся либеральным отношением к тем, кто получает социальную помощь, поигрывая галстуком-бабочкой цвета бургундского, сообщил даже с улыбочкой, что этот учитель биологии был «легендой» еще в его школьные годы.

Но тут выступил Ратцер:

— Значит, вы преподаете биологию, то есть «биос», жизнь, онтологическую тайну. Но при этом полагаетесь на книги, написанные людьми, которые, в свою очередь, полагались на книги! Ха-ха! Таким образом, образуется двойная трещина между экзистенцией, то есть существованием, и метаэкзистенцией, настоящая пропасть, в которой гибнет интересующий нас биос и в качестве более не существующего становится мертвым истинно, а не только на три дня, как наш возлюбленный Исусик, Господь! — Все больше возбуждаясь, он почти кричал: — Мертвый биос! Это значит: вы создаете парадоксальную гидру, обе головы которой проглатывают друг друга, из-за этого не происходит ничего из того, что вы только что утверждали и называли явлением! Поскольку Ничто — это не явление. Ха-ха!

— Если я правильно вас понял, — огрызнулся закаленный в теоретических боях с подростками учитель биологии, — вам хочется новых дискуссий. Аннета Шаван[7] повысила наш статус, так что и не мечтайте!

— Ха-ха-ха! — разразился издевательским смехом Ратцер и в восторге треснул себя по кожаной ляжке. — Вот как мы обращаемся с диалектикой! Действие и бездействие соединены в одно целое, да, бездействие как действие! Но что парализует молодежь, дамы и господа, так это черная дыра пострелигиозной эпохи, которая, разумеется, больше не пострелигиозна. Пропасти может избежать единственно лишь тот человек, которым движет священный террор протестантской искренности. Итак, туда, к точке «омега», к непорочному оргазму Бога, который должен быть нашим единственным. Амен.

— Ратцер, — выкрикнул Тойер, — заткни пасть! Все испугались, он и сам испугался, но студент пришел в восторг:

— Да-да-да, господин гаупткомиссар Тойер, мы с вами знаем друг друга! — И он погрозил ему пальцем. — Мы с ним знаем друг друга, — снова доверительно обратился он к обалдевшим родителям. — Уже дважды наши линии предназначения пересекались, что так или иначе доказывает, что мои идеи достигнут финальной контрэнтропии, а в последний раз, — тут он неожиданно взвизгнул от неподдельного гнева, — он ужасно сильно двинул меня в грудь!

Все уставились на Тойера, лишь Ильдирим смотрела в пол. Теперь гаупткомиссар все-таки почувствовал себя не в своей тарелке из-за этого мешка с дерьмом и пришел в страшную ярость:

— Ратцер, ты пустомеля и засранец! Чего ты приперся?! У тебя же нет детей! И что за хрень ты несешь?!

— Фи, как вульгарно! — насмешливо протянул студент и с улыбкой обратился за поддержкой к остальным. — Я никогда и не утверждал, что мои чресла дали жизнь христианскому дитяти. О нет! Я жертвую своим свободным временем и посещаю родительские собрания в нашем городе, чтобы вносить свою лепту, прокладывать дорогу к свету для заплутавшей во мраке молодежи и для родителей, лишенных мужества и разума, не ведающих животворной силы молитвы. Да, прокладывать дорогу к свету! А вот он, — воскликнул студент и патетически указал на Тойера, — теперь заковывает в кандалы зверей, словно они и так не сидят за решеткой, чтобы замаскировать грех мальчишки, который забрал у себя то, что ему не принадлежало — жизнь!

Тойер встал, схватил студента за шиворот и с удовольствием вышвырнул из класса.

— Я это так не оставлю, — провыл студент. — Этот город еще услышит про меня!

Тойер закрыл дверь. Вопли Ратцера сделались тише. Сыщик чинно сел, поправил галстук и уголком глаза увидел, что Ильдирим расстроенно качает головой.

— И чего вы слушали такую фигню! — вырвалось у него. — Мы и так ее сегодня довольно наслушались!

  28  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×