Гибель веры

– О ком?

– О Бенедетте Лерини.

– О-ля-ля! – пропела Паола. – Что она натворила? Призналась наконец, что пробила старому ублюдку башку молотком?

– Я считал, что ее отец умер от сердечного приступа.

– К вселенскому облегчению.

– Почему к вселенскому?

Паола не отвечала… времени прошло довольно много… Брунетти открыл глаза и взглянул на нее: сидит теперь на другой ноге, подперев подбородок рукой.

– Ну, так как? – спросил он.

– Да сама не знаю, Гвидо. Вот ты спросил, и я затрудняюсь ответить почему. Может, просто из-за того, что всегда слышала – он был ужасным человеком.

– В каком смысле ужасным?

И снова она ответила не скоро.

– Не знаю. Не могу вспомнить ничего, ни единой особенной какой-то вещи, только вот это общее впечатление – он был плохим человеком. Странно, правда?

Он снова закрыл глаза:

– Я бы тоже так сказал, особенно в этом городе.

– В смысле – где все всех знают?

– Ну да… в большой степени.

– И я так думаю.

Оба замолчали; он представлял: сейчас она мысленно проходит по длинным коридорам памяти, пытаясь уяснить, какое замечание, суждение, комментарий, относящийся к покойному синьору Лерини, приняла, отнесясь к нему как к собственному.

Голос Паолы вернул Брунетти почти из сна:

– Это была Патриция.

– Патриция Беллоти?

– Да.

– Что она сказала?

– Она у него работала, лет за пять до того, как он умер. Вот как я узнала о нем и его дочери. Патриция сказала, что никогда не видела такого ужасного типа и что вся контора его ненавидит.

– Он ведь занимался недвижимостью?

– Да, среди прочего.

– Она сказала почему?

– Что «почему»?

– Почему его ненавидели?

– Дай подумать минутку…

После паузы Паола ответила:

– Думаю, тут что-то связанное с религией.

Он почти ждал этого. Судя по дочери, синьор Лерини был одним из тех фанатичных ханжей, которые запрещают брань в офисе и дарят четки на Рождество.

– Так что она сказала?

– Ну, ты же знаешь Патрицию?

Подруга Паолы с детства, она никогда не казалась ему интересной, хотя, признаться, и видел-то ее за все эти годы он раз десять, не больше.

– Угу… знаю.

– Она очень религиозна.

Брунетти вспомнил: это одна из причин, почему она ему не нравилась.

– Кажется, она сказала, что однажды он устроил скандал из-за того, что кто-то, новая секретарша или кто-то еще, повесил на стену в своем кабинете какую-то религиозную картинку… Или крест… Я правда не помню, о чем она говорила, – давно это было. Но он устроил сцену и заставил снять. И жутко ругался. Вроде я вспоминаю… ну да, как она мне тогда рассказывала. Поганый у него был язык – «мать твою то, мать твою сё». Такие вещи Патриция ни за что бы не повторила. Даже ты покраснел бы, Гвидо.

Он проигнорировал это случайное откровение – Паола, кажется, считает его неким арбитром непристойностей – и направил свои мысли на разоблачение синьора Лерини. Из этого сложного мира догадок и предположений его вернуло к действительности ощущение мягкого тела Паолы – она уселась на диван возле его бедра. Он подвинулся к спинке дивана, чтобы дать ей побольше места, так и не открыв глаза; потом почувствовал ее локоть, руку, грудь…

– Зачем ходил повидать мою мать? – раздался ее голос у него из-под подбородка.

– Думал, может, знает эту Лерини… и другую тоже.

– Кого?

– Клаудию Кривони.

– И она знает Клаудию?

– Угу.

– Что она сказала?

– Что-то про священника.

– Про священника? – Паола произнесла это точно так же, как он сам, когда это услышал.

– Да, но это только слух.

– Это значит, что, наверное, это правда.

– Что правда?

– Ой, не придуривайся, Гвидо! Что, по-твоему, правда??

– Почему бы нет?

– Разве они не дают обет?

Она легонько оттолкнула его:

– Прямо не верится. Ты что, правда считаешь, что это что-то значит?

– Предполагается, что должно.

– Ага, а дети должны быть послушными и исполнительными.

– Только не наши. – Он улыбнулся и почувствовал – Паола трясется от смеха.

– Тоже верно. Но правда, Гвидо, ты не всерьез про священников?

– Не думаю, что она с кем-то спуталась.

– Почему ты так уверен?

– Я ее видел. – Брунетти внезапно сцапал Паолу, обхватил ее вокруг талии и подтянул к себе.

Она взвизгнула от неожиданности, но в этом взвизге было столько же восторженного ужаса, сколько в криках Кьяры, когда брат или отец ее щекотали. Паола попыталась извиваться, но муж прихватил ее покрепче и заставил лежать тихо.