Волшебный дневник

Завтра я планирую обойтись без «сердечного приступа на тарелке» и подыскать для себя тихое место, чтобы заняться дневником. Почему бы мне не позагорать в бикини? Пусть здешние поглазеют. Не самое страшное зрелище. Стоит закрыть глаза, и сразу оказываешься там, где хочешь быть. Буду лежать у пруда и воображать, что нахожусь около бассейна в Марбейе и в шелесте лебединых крыльев слышу маму. Она всегда укладывалась не там, где все люди, не в шезлонге или на лежаке, а на самом краю бассейна, возле фильтров. Перекидывала руку через край и шевелила пальцами в воде. Похоже было на шажки босоногого малыша. То ли так ей было прохладнее, то ли ей нравились звуки. Мне тоже нравилось слышать их. Хотя, сама не знаю почему, вечно просила ее перестать. Лишь бы что-нибудь сказать и нарушить молчание, чтобы она открыла глаза и посмотрела на меня.

Кому об этом было известно? Только маме.

Может быть, имеет смысл улечься прямо на пути газонокосилки Артура, чтобы он меня переехал? Если он не убьет меня, то, по крайней мере, спасет от воскового обертывания?

Артур в общем-то совсем неплохой человек. Он мало говорит. Почти ни на что не реагирует, однако мне он нравится. Розалин тоже, пожалуй, ничего. Сейчас я занимаюсь тем, что пытаюсь ее понять. Сегодня за обедом, например, она повела себя непредсказуемо, когда за пастушьим пирогом я сказала ей, что познакомилась с сестрой Игнатиус. Она ответила, что сестра Игнатиус заходила к ней утром и ни словом об этом не обмолвилась. Наверное, я в это время была в душе. Хотелось бы быть мухой и подслушать их беседу. А потом она принялась допрашивать меня, о чем мы говорили. Если честно, получилось слишком навязчиво, и даже Артуру стало не по себе. Неужели она думает, что я соврала ей? Вот уж только этого не хватало. Жаль, я не стала посвящать ее в то, что узнала о замке. Теперь мне понятно, любая информация, которую мне удастся раздобыть, уж точно будет исходить не от Розалин. Полагаю, Розалин и Артур просто другие. Или я другая. Никогда прежде об этом не задумывалась. Все же была я, и осталась я.

На случай если я умру от обезвоживания, сообщаю тому, кому в руки попадет мой дневник, что я каждую ночь плачу. Держусь целый день, несмотря на муху и руины замка, как только могу, а потом добираюсь до кровати и лежу в темноте и безмолвии, пока мир не начинает быстро крутиться. И тогда я плачу. Иногда плачу очень долго, так что даже подушка становится мокрой. Слезы беспрерывно текут из глаз на уши, потом по шее, иногда на рубашку, но я не вытираю их. Иногда я даже не замечаю, что плачу, до того привыкла. Думаете, в этом есть смысл? Прежде я плакала, потому что падала и разбивалась, или ссорилась с папой, или напивалась до того, что любая малость доводила меня до слез. А теперь, похоже, что бы ни происходило… меня расстраивает, и я плачу. Иногда, пролив несколько слезинок, я убеждаю себя, что все еще уладится и будет хорошо. Но я не всегда верю себе и тогда плачу еще горше.

Во сне я часто вижу папу. Правда, это не всегда папа, скорее соединение многих лиц. Поначалу это папа, потом он становится школьным учителем, потом Заком Эфроном, а потом каким угодно знакомым человеком, например местным священником или еще кем-то. Говорят, когда видишь во сне любимого человека, который умер, то он как будто живой, будто в самом деле находится в твоем сне и подает тебе знак, ну вроде бы обнимает тебя. Суть в том, что сны — завуалированная связь между здесь и там, как комната свиданий в тюрьме. Оба в одной комнате, но по разные стороны и на самом деле в разных мирах. Прежде я думала, что люди, которые так говорят, или обманщики, или религиозные фанатики. А теперь понимаю, что это одна из множества других вещей, насчет которых я ошибалась. К религии это не имеет никакого отношения, никакого отношения не имеет к душевному здоровью, но точно имеет непосредственное отношение к природным инстинктам человеческого мозга, который надеется, когда надеяться уже не на что, конечно, если его владелец не циник из циников. Такое бывает, когда любишь, когда теряешь близкого человека, словно вместе с ним погибает часть тебя, и ты сделаешь всё, поверишь всему, лишь бы он вернулся. В тебе живет надежда, что в один прекрасный день вы снова встретитесь, и ты чувствуешь тепло этого человека, будто он все еще рядом с тобой. Такая надежда, в отличие от моих прежних представлений, не делает человека слабым. Она придает сил, потому что в ней есть смысл. Речь не о том, зачем и почему тебя осиротили, а о том, как тебе жить дальше. Речь о «может быть». Может быть, наступит день, когда твой мир не покажется тебе полным дерьмом. Это «может быть» способно мгновенно преобразить жизнь, улучшить ее.