Чужая маска

– Если до отхода поезда в Москву у тебя останется свободное время – ты знаешь, где меня найти. Я буду рад тебя видеть.

Она только кивнула, в глубине души совершенно уверенная в том, что непременно прибежит к нему вечером, когда вернется в город из поселка со странным названием – Киркомбинат. Обзывая себя похотливой сукой, Наталья ехала в электричке и прикидывала, в котором часу может окончиться трехчасовое свидание с Женей, на платформе остановилась у расписания и посмотрела, когда идут поезда в город после двадцати двух часов…

Наконец ее привели в узкую неуютную, словно наполненную слезами и муками тысяч и тысяч матерей и жен, комнату для свиданий. С замиранием сердца прислушивалась Наталья к шагам за дверью, ожидая увидеть вместо своего мужа разбитого болезнями старика с почерневшими от чифиря зубами. Чтобы хоть чем-то занять дрожащие руки, она стала выкладывать из сумки продукты и аккуратно расставлять их на столе, а теплые вещи стопочкой сложила на стуле. Наконец дверь открылась.

Это был он, все тот же Евгений Досюков. На миг Наталье показалось, что она участвует в каком-то нелепом спектакле, где Женя по роли должен был побрить голову и напялить черную робу и черный ватник. Но это только на время спектакля, а потом он снимет все это, наденет свой обычный костюм из дорогого магазина и повезет ее, Наталью, ужинать в ресторан.

Он по-прежнему гордо держал голову, по-прежнему смотрел на нее ласково и чуть насмешливо, и глаза его были по-прежнему ясными, а зубы – белыми и ровными. Единственное, что отличало его от прежнего Жени, – голод и зверский аппетит. Ни разу за все четыре года, что они прожили вместе, не видела Наталья, чтобы он так безудержно запихивал в себя продукты.

Она терпеливо ждала, пока он насытится.

– Как ты, милый? – спросила она. – Тебе очень плохо здесь?

Он удивленно взглянул на нее.

– А кому же здесь может быть хорошо? Конечно, мне плохо. Но я не собираюсь ждать восемь лет, пока правосудие очухается. Я буду бороться за свою свободу и доказывать свою невиновность. И я очень рассчитываю на твою помощь. Деньги у нас, слава богу, есть, так что нанимай самых лучших адвокатов, пусть пишут жалобы, пусть поднимают журналистов, пусть обращаются в Комиссию по правам человека. Я не собираюсь тут сидеть за преступление, которого не совершал.

По ее лицу пробежала тень, и это не укрылось от Евгения.

– Ты что, не веришь мне? Ты думаешь, я убил Бориса? Ну скажи же, скажи мне, что ты считаешь меня убийцей, и я не стану приставать к тебе со своими просьбами. Как-нибудь обойдусь.

В эту секунду он был так похож на себя прежнего – резкого, жесткого, преуспевающего, безжалостного, что Наталье стало казаться, что она сходит с ума. Может быть, ничего не было? Может, ей все приснилось – и арест, и следствие, и суд, и даже сегодняшний день?

– Что ты, Женечка, я верю тебе. Если бы я считала тебя убийцей, я бы не вышла за тебя замуж, когда ты был под следствием. Я же сделала это, потому что верила в твою невиновность. И хотела, чтобы все вокруг знали: я не считаю тебя преступником. И я сделаю все, что нужно, чтобы тебя оправдали.

Три часа тянулись невыносимо долго, ей все время приходилось искать темы для разговора, и темы эти почему-то так быстро иссякали…

– Как у тебя со здоровьем? – заботливо спрашивала она.

– Порядок, делаю зарядку, поддерживаю форму. Не беспокойся, я глупостями не увлекаюсь.

– Ты не чифиришь?

– Я не сумасшедший, – усмехался он. – И себя не на помойке нашел.

– Тебя здесь не обижают? Знаешь, мне рассказывали, что в колониях есть паханы, мужики, шестерки, обиженные, в общем, целая иерархия. И не дай бог впасть в немилость у пахана, тогда совсем жизни не будет, а то и убить могут. Это правда, Женя? Я так боюсь за тебя.

– Правда, Ната, правда, но ты за меня не бойся. Главное в жизни деньги, у кого они есть, тот и пахан. У меня много денег, и не только в Москве, а по всей России и даже за рубежом. Это ни для кого не секрет, деньги у меня законные и конфискации не подлежат. Стало быть, обижать меня никто не станет. Ты у мамы бываешь?

– Конечно, Женечка, каждую неделю захожу и звоню через день. Ты за нее не беспокойся, у нее все в порядке, за тебя только очень переживает.

– Скажи, а там, в Москве, все поверили, что это именно я Бориса убил? Неужели ни одна живая душа не усомнилась?

– Нет, Женечка, никто, кроме меня, не верит, что ты этого не делал. Ну ты сам посуди, ведь тебя все видели, и даже Борис перед смертью сказал, что это ты в него стрелял. И на твоей одежде обнаружили частицы пороха, а на пистолете – микрочастицы твоих шерстяных перчаток, в которых ты обычно в гараже работаешь. Мне же следователь все документы показывал. Как тут не поверить? И я бы поверила, если бы не любила тебя так сильно. Пойми, Женя, я ведь не верю в твою виновность не потому, что улики слабые, а только лишь потому, что не хочу верить. А улики-то на самом деле…