Иллюзия греха

— Чего ты на меня орешь? — неожиданно грубо оборвал ее Мирон. — Я, что ли, его этой радости лишил? Мне-то что, поздравляй, если тебе приспичило, только я здесь не хозяин, сама знаешь.

— Знаю, — сказала она уже тише, — ты прости, что я сорвалась. Ты действительно не виноват. Просто я ужасно расстроена. Как подумаю, что в день рождения Павлушенька ничего от меня не получит, так сердце разрывается. Ему ведь не объяснишь, он же маленький, всего шесть лет. Он будет ждать от меня поздравления, а потом, когда не дождется, будет так плакать... Я все время об этом думаю.

— Ладно, — внезапно смягчился Мирон, — я скажу Василию Игнатьевичу. Может быть, он разрешит тебе послать телеграмму брату. Ты на всякий случай стишки свои сочини.

— Спасибо тебе, — горячо отозвалась Наташа.

— Рано благодаришь. Пока еще ничего не известно. Может, Василий Игнатьевич и не разрешит.

Но Василий разрешил. Причем, к немалому удивлению Мирона, его даже уговаривать не пришлось. То ли он и впрямь испугался, что расстроенная и взвинченная Наташа не сможет хорошо себя показать, то ли еще какими соображениями руководствовался, но согласие на поздравление братишки дал легко и даже как будто был доволен. «Конечно, — внезапно осенило Мирона, — если Наташа не забыла о дне рождения брата и даже написала ему стихи, как обычно, значит, с ней действительно все в порядке и нет причин для беспокойства. Все правильно, Василий должен был клюнуть на эту приманку». На следующий день Наташе принесли чистый бланк для фототелеграммы, на котором она старательно, мелким почерком написала длинное стихотворение и нарисовала сбоку смешного щенка с большим бантом на шее. Она заметно повеселела, когда бланк унесли. И даже словно бы не обратила внимания на то, что адрес отправителя ей на этот раз продиктовали совсем другой. Эту телеграмму отправлять будут не из Мурманска, а из Оренбурга.

А вечером Мирона ждал неприятный сюрприз. Когда он вернулся к себе после занятий с Наташей, в комнате сидел его отец.

— Здравствуй, Асланбек, — сурово произнес он.

— Добрый вечер, отец, — осторожно поздоровался Мирон, не представляя, чего ожидать от этой встречи.

— Ты, кажется, не рад меня видеть.

— Что ты, отец, просто я не ожидал, что ты здесь, и немного растерялся. Какими судьбами?

— Приехал по делам. Решил заодно узнать, как мой сын выполняет просьбу своего отца.

— Ну и как? — как можно безучастнее спросил Мирон. — Василий на меня жалуется?

— Да, и меня это крайне огорчает.

— Чем же я не угодил ему? Я послушный, выполняю все его требования и даже соблюдаю все дурацкие запреты, которые он налагает. Ты куда меня отправил, отец? На каникулы или на каторгу? Здесь же шагу ступить без разрешения не дают. В поселок — нельзя. За ворота — нельзя. Гулять вечером — нельзя. Ходить по зданию — нельзя. Общаться ни с кем не разрешают, только с девочкой. За что я так наказан? Чем я провинился перед тобой, что ты меня заслал в эту тюрьму?

— Ты меня огорчаешь, сын. Я хотел надеяться, что Василий не во всем прав, но теперь вижу, что он не преувеличил. Ты непокорный и строптивый, для тебя слово отца не является законом. Это плохо. Это противоречит обычаю. Быть непокорным сыном — большой грех, огромный. Но еще больший грех, еще большее нарушение обычая — проявлять жалость к женщине. Ты замечен в этом грехе, и неоднократно.

— Отец, но это же ребенок, девочка, к тому же неизлечимо больная. Неужели я не имею права даже на элементарное сочувствие к ней?

— Нет, — отрезал отец. — Ты должен делать то, что приказывает тебе Василий. Ты должен служить тому делу, которому служу я. И никакой жалости у тебя быть не должно. Такова моя воля. И если в твоей греховной душе зашевелится сомнение, помни, что в твоих жилах течет моя кровь, а не кровь этой девочки. Она для нас чужая. А это значит, что она чужая и для тебя. Твоя мать будет крайне расстроена, узнав, что ты нарушаешь обычай и проявляешь непослушание отцу. Об этом ты тоже должен помнить. Ты — ингуш. Ты — мусульманин, Асланбек. И если я длительное время делаю вид, что не замечаю твоих немусульманских поступков, если я перестал возражать против того, что ты называешь себя не тем именем, которое я дал тебе при рождении, это не означает, что я смирился и готов отдать тебя в лоно православной цивилизации. Ты родился мусульманином и умрешь им. Такова моя воля.

С этими словами отец встал и вышел из комнаты. Через некоторое время Мирон услышал голоса отца и Василия, доносящиеся снаружи, но не смог разобрать, о чем они говорят. В нем поднялась неожиданная злоба на Василия, который оказался куда более проницательным и чутким, чем Мирон предполагал. Надо же, заметил, что Мирон только притворяется равнодушным, а на самом деле жалеет Наташу. Сволочь глазастая. Доносчик паршивый. Отцу заложил. Но власть отца была все-таки очень сильной. Все двадцать два года он был единственным повелителем Асланбека-Мирона, все двадцать два года он требовал беспрекословного послушания и внушал сыну, что сыновняя непокорность и неуважение к отцу — большой грех. И Мирон верил ему. Верил до сих пор. Несмотря на то, что отец явно занимался чем-то неблаговидным. Несмотря на те слова, которые сказал ему Василий, дескать, отец первым поднимет на тебя руку, даже за честь посчитает, если ослушаешься. Отец всегда был прав. Это даже не обсуждалось.