Сезон мошкары

Белтран надавил всей своей тяжестью, и они покатились, перекувыркнувшись на камне. В лопатку Кардинала уперся острый край скалы. Брошенный нож вонзился острием в землю и замер, подрагивая. Белтран с силой вывернул руку Кардиналу, и пистолет с глухим стуком упал на землю.

Когда они поднялись, в руке у Белтрана опять сверкал нож, а Кардинал был безоружен. Белтран бормотал что-то бессвязное, то и дело переходя с английского на какой-то другой язык. «Эллегуа! Эллегуа! Защити», и далее потоком неслись слова чужого языка, какой Кардиналу еще не приходилось слышать. Теперь его внимание было приковано к ножу, которым Белтран размахивал широкими движениями, заставляя Кардинала отпрыгивать назад.

Белтран замахнулся опять, но на этот раз Кардиналу удалось сильно пнуть его ногой, и нож ударился в скалу, высекая из камня искры. Белтран упал навзничь, но поднялся на четвереньки. Тогда Кардинал сильно толкнул его в плечо.

Почему все, чему его обучали в специальном колледже для полицейских, вся теория рукопашного боя на практике оказывались бесполезными? В пылу и сумятице боя так называемые смертельные захваты выходили не только не смертельными, но даже вовсе и не захватами. Наука не учитывала ловкости, с которой отбивался загнанный в угол противник. Кулаки Белтрана, казалось, настигали его повсюду, а когда Кардинал сумел вывернуться из его рук, Белтран так сильно лягнул его в живот, что Кардинал упал как подкошенный, как кастрированный конь.

Кардинал сильно ударился коленкой, и его пронзила боль. Но ударился он не о гранит, а о металл. Он нащупал «беретту» как раз в тот момент, когда Белтран опять кинулся на него с ножом.

Белтран вопил, призывая Эллегуа сокрушить врагов. В руке его сверкал нож. Кардинал собрал остаток сил и выстрелил. Пуля попала в цель, издав странный лязгающий звук, и Белтран рухнул на колени, ловя ртом воздух.

Он коснулся висевшего у него на шее медальона.

— Видишь, — сказал он, — ты не можешь меня убить. Я защищен.

Он двинулся вперед, все еще не вставая с колен, и поднял нож. Кардинал выстрелил вновь, на этот раз истратив последний патрон.

Белтран упал ничком, и нож выпал у него из рук. Под ним растекалась лужа крови, и светлая луна отражалась в этой темной луже, мерцая, как лезвие ножа.

56

Лиз Делорм сидела в своей машине на парковке психиатрической клиники Онтарио. Сначала она пыталась ждать, выйдя из машины, но мошкара загнала ее обратно. И все-таки мошкара уже не так зверствовала. Еще неделя — и можно будет погулять в лесу.

Она глядела на массивное краснокирпичное здание с темными окнами, многие из которых были зарешечены. Есть что-то зловещее в психиатрических лечебницах, с чем не сравниться ни тюрьмам, ни иным мрачным учреждениям. Даже в ясный летний день хотелось бежать отсюда без оглядки и никогда не вспоминать об этом месте.

Особенностью Алгонкин-Бей было близкое соседство местной коронерской службы с психиатрической лечебницей. Делорм приехала сюда поговорить с доктором Рэйборном и получить от него официальные письменные заключения. Вся процедура заняла лишь несколько минут, и, выйдя и заметив на парковке «камри» Кардинала, она остановилась, поджидая его. Заключения коронера были пустой формальностью, очередной кипой бумажек в подшивку. Они содержали обычные, но необходимые слова относительно трех трупов — Реймонда Белтрана, Леона Рутковски и Алена Клегга, убитых при попытке сопротивления и передаваемых теперь судебно-медицинским экспертам.

Если прибавить к этому трупы Клыка Тилли, Вомбата Гатри и бог знает еще скольких людей в Майами и Торонто, счет получался серьезный.

Из боковой двери вышла молодая девушка, за ней следовал Кардинал.

Делорм вылезла из машины и подошла к краю парковочной площадки.

— Лиз? — Голос Кардинала был глуше, чем всегда. Таким измученным Делорм еще никогда и никого не видела.

— Как плечо?

— Ничего. Иногда вроде как пульсирует.

— Не играть тебе больше в кегли.

— Левой рукой, во всяком случае. Ты, по-моему, не знакома с моей дочерью. Келли, это Лиз Делорм.

— Знаменитая сержант Делорм, — сказала Келли, пожимая ей руку. У нее была чудесная улыбка, так напоминавшая улыбку ее матери. Но глаза у нее были отцовские — грустные, даже когда она улыбалась. — Папа много мне рассказывал о вас.

— Ага, воображаю, — протянула Делорм.