Золотой эшелон

В разговоре с Любкой он вставлял украинские словечки, а то и совсем переходил на украинский, чего с ним никогда не случалось в официальных разговорах. Любка была теперь убеждена, что ласковее украинского языка нет на свете. К восторгу Драча, она выменяла на станции украинский рушник с петухами за банку тушенки и постелила его на столик у окна. Девчонки не могли налюбоваться Любкиным гнездышком и забегали сюда под любыми предлогами — разумеется, когда Драча не было.

Они радовались за Любку без тени зависти. Да, строго говоря, чему тут было и завидовать? Дойдет эшелон до места назначения — и кончится все Любкино счастье. Ведь не женится же на ней Драч, в самом деле! Поэтому Любка была единственным человеком на поезде, мечтавшим, чтобы это путешествие никогда не кончилось.

В дверь ввалились, почти одновременно со стуком, Сонька Пуфик и изящная Зинка Гном в полной боевой раскраске. Они только что вернулись с ночного рейда по партийным вагонам.

— Ух ты, Люба моя, узнаю платочек! Дай-ка вязку глянуть… Точно, наша!

— Чего — ваша? — не поняла Любка.

— Оренбургской зоны продукция — вот чего! Я ж там сидела! Я таких точно знаешь сколько навязала? У нас начальница была — кровь из зубов! Чуть норму не выполнишь — пятнадцать суток. А ШИЗО там было — на носилках выносили!

Любка припомнила, что Сонька, и точно, сколько-то сидела то ли за мошенничество, то ли за нарушение паспортного режима. Ей почему-то стало неловко, и она повела плечами под платком:

— Вот так носишь-носишь — и не знаешь… Может, на нем чьи слезы…

— Ничего, носи! — жизнерадостно заявила Сонька. — Для своей сестры не жалко. Это только противно, когда в таких платках матерей в кино показывают — с понтом символ родины. Нам такое кино раз в лагере крутили. Так девки как увидели — так и хором заорали:

— Мамочка, не бросай меня в колодец!

Ну, свет, конечно, зажгли, разбирательство… А хрен найдешь, кто в темноте кричал!

— Ты у кого сегодня была, Зин? — спросила Сонька без всякого перехода.

Зинка Гном скорчила рожицу:

— У Борова. Ну ж и паскуда!

— Секретарь обкома — что ты хочешь.

— Он, когда совсем раскочегарился, стал мне сулить, что к себе в секретарки возьмет. Я сразу усекла, что он плату зажилить хочет, а вместо того будет кормить светлым будущим.

— Специальность у него такая, Зинуля! — рассмеялась Любка.

— А ты что?

— А я ему говорю с понтом, что я неграмотная. А он говорит — это не влияет, если я буду служить с душой.

— Ишь на что рот разинул! Что ж ты, Зин, ему одной фигурой не угодила?

— Не смейтесь, девки, у меня и так нервы наружу. Кончил, зараза, и сразу надулся: без штанов, а важный. И все поторапливал, пока одевалась. Как до платы дошло — стал финтить. Колбасу отдавать не хотел и сразу идейную базу подвел: продукт, мол, дефицитный, может для большего пригодиться. А я, мол, молодая-здоровая, мне колбасу есть — только фигуру портить. Я его спрашиваю: кто ж у нас в поезде болен? Давай, говорю, колбасу — я отнесу. А он мне: «У меня печень больная!»

В общем, пригрозила я, что Салымону пожалуюсь. Салымон меня жалеет, он знает. Только тогда отдал. Обозвал отбросом общества напоследок. Я в порту восемь лет работала — такого не видела.

— Это точно, — подтвердила Сонька, — с моряками или со шпаной куда лучше. Фингал, правда, могут поставить по пьяни — да уж и приласкают обязательно. И лекций не читают, и платят, как договорились. А эти… Хоть бы один спасибо сказал после постели или подарил что-нибудь. Жадные они.

— Ладно, девочки! — махнула Зинка рукой. — У меня сегодня день рождения, гулять будем! Режь, Люба, колбасу: испортим фигуры!

Тут в купе влетела Катька Цыпа с несессером в руках и бутылкой под мышкой.

— Ой, девки, что я расскажу — со смеху вымрете! Только давайте выпьем сначала.

Усевшись рядом с Любкой, она бросила несессер на столик.

— Угадайте, что тут!

— Не тяни, рассказывай.

— Снял меня, девки, сегодня Ушастик. Тот, что начальник одесской таможни, знаете? Завел в купе, свечку зажег пахнущую. Глазоньки так и бегают у старого хрена, как у мальчишки. Раздевайся, говорит, ложись и глаза закрой. Я легла и, конечно, смотрю одним глазом: кто его знает, что он удумал? А он чехольчик этот раскрывает и давай меня картами обкладывать, и все — кверху рубашками, а что на рубашке, мне и не разглядеть. А потом как зыркнула — чуть свои трусы со смеху не проглотила. А он дрожит весь, слюна течет, и карты руками гладит, а ко мне хоть бы притронулся. Потом на пол сел и затих. Я перепугалась, вдруг, думаю, помер. А он с закрытыми глазами лежит, похрюкивает. И рожа блаженная. Я его расталкивать не стала: пускай кайф ловит. Оделась быстренько, бутылку вот прихватила в виде гонорара и чехольчик с колодой.