Золотой эшелон

— Вот так, чтоб не расслаблялся впредь. А теперь обратимся к Чирве-Козырю. Так, значит, Салымон не приказывал остаться?

— Не приказывал!!!

И увидел вдруг полковник Зубров наглость в глазах своего беглого водителя и в голосе ее же почувствовал. Но сдержал себя Зубров.

— То, что Салымон не приказывал остаться — это понятно. Но у тебя-то своя голова есть? Воровать золотые монеты ты сумел и без постороннего приказа. Был ты солдат, а стал ты вор… — тут Зубров не договорил, и только услышал команду Салымон, и выполнил ее, рубанув антенной Чирву-Козыря по хребту. И только тогда осознал он зубровскую команду: БЕЙ. Рванулся Чирва-Козырь под ударом вверх по столбу и обвалился вниз к основанию. Подивился в который уж раз Зубров силе Салымонова удара и обратился к батальону:

— Всех вас судить надо, но осудил я только одного: у него преступление с умыслом и подготовлено заранее. А вас, каждого, пусть совесть судит, если у кого она есть. Не сужу вас и потому, что первый виновник — я сам. Я повел вас на великое дело, на великие жертвы. Но меня обманули. Я повел вас страну спасать. Но не спасение родине мы везли, а мыло, да и то украли его еще до того, как мы контейнер получили. Судить меня надо. Требую судить меня. Требую самой страшной себе кары. Но прошу…

Тут Зубров снял с себя шлем, снял портупею с оружием, бросив рядом, сделал шаг вперед и опустился перед батальоном на колени, прямо в грязь:

— Но прошу месяц сроку. Планов своих вам открыть не могу. Прошу верить… Если через месяц не искуплю свой и ваш позор, то тогда и судите меня. Салымон любой ваш приговор исполнит.

Опустил Зубров голову непокрытую. Мелкий дождик ее сечет. Молчит батальон. Как-то и неловко. А что сказать-то?

— Верю! — вдруг заорал Аспид из задних рядов.

— Верю! — закричал Сабля. — Встань, командир.

— Верить командиру! — заорал младший сержант Швайко.

— Дать командиру месяц, дать ему два и три. Дать, сколько ему надо, — кричит матерый спецназина Раствор.

— Верим, — подхватил батальон. — Встань, командир.

— Спасибо, братья. — Встал Зубров. Салымон ему шлем подает, грязь рукавом счищает. И решил Салымон, что и батальону надо у командира прощения просить. Не знал Салымон за что, но знал, что надо. Развернулся, воздуха набрал да как рявкнет:

— Батальон! Шлемы — ДОЛОЙ! Слушай — НА КОЛЕНИ!

Глянул Зубров на обнаженные головы, на Салымона, на коленях стоящего, и сказал слова, о смысле которых всю ночь потом спорили в вагонах:

— С этого момента не будет над вами власти выше, чем моя.

Майор Федор Брусникин за свою жизнь видел много всяких телеграмм, радиограмм, шифрограмм. Чем выше становилось его мастерство радиста и шифровальщика, тем выше его поднимали, тем интереснее становилась его работа. А когда поднялся он на уровень правительственной связи, работа его стала совсем интересной. Читаешь газетки, радио слушаешь, смотришь вечерами информационную программу «Время», а поутру на работу идешь, расшифровываешь-зашифровываешь, и выходит, что в жизни настоящей все обстоит не совсем так, как в газетах пишут. Жутко интересно Феде на свете жить. Идет он по улице и знает, что прут ему навстречу миллионы слепых людей, а он, в числе очень немногих, — зрячий. Чудо — не служба. Начал понемногу разбираться, кто есть кто, кто с кем в каких отношениях. Расшифрует-зашифрует телеграмму-другую, и добавляется к его умственной картотеке. Так и горит душа однажды взять и написать книжонку обо всем слышанном. Ему и записывать даже те шифровки не надо: иногда такое попадается, что и хотел бы забыть, да не забудешь до конца жизни. Правда, тут одно обстоятельство ему мешало: для того чтоб книгу о советских неутешительных секретах написать, надо было прежде всего сбежать за рубеж. И не хотелось, и виделось иногда во снах: посылают его за рубеж шифровать правительственные секреты, а он возьми да и сорвись! То-то шуму будет на весь мир. Знал, конечно, Федя Брусникин, что никогда никуда не убежит и книгу не напишет, просто иногда тревожила его мысль такая. А возникала такая идея тем чаще, чем выше по служебным ступеням поднимался, чем большие тайны через его руки проходили. Разрывало Федю Брусникина противоречие: хотелось знать о состоянии дел в стране все больше и больше, а для этого приходилось молчать. Чем больше молчишь, тем больше тебе доверяют. Умеющих молчать в правительственной связи на вес золота ценят и того дороже. Чем больше молчишь, тем больше секретов знаешь, а чем больше знаешь, тем больше кричать хочется с крыши, с телеграфного столба и вообще откуда придется. Молчит Федя, хранит секреты государственные, и слова ему своего сказать не позволено. Вроде и работа не пыльная, но нервная, и участь на собачью смахивает: все понимаешь, а сказать не моги.