Форма воды

– Так точно.

– И вы были готовы на это?

– Ясное дело. За этим и звонили!

– И чего вы от него ждали?

– Что он, может, нам даст другую работу, сделает так, чтоб мы прошли конкурс на техников, найдет хорошее место, чтоб мы покончили с этим занятием мусорщиков поганых. Комиссар, да вы ж это знаете лучше меня: ежели попутного ветра нету, не поплывешь.

– Объясни мне самое главное: зачем ты записал ваш разговор? Собирался его шантажировать?

– И как же это? Словами, что он сказал по телефону? Слова ж – это дело такое, вылетели и нету.

– Тогда зачем?

– Поверите – хорошо, а нет – я переживу. Я этот разговор записал, чтоб мне его потом изучить, а то меня – а я человек театральный – он не убеждал.

– Не понимаю.

– Давайте так: допустим, то, что здесь записано, должно быть представлено на сцене, да? Теперь я, персонаж Пино, звоню с утра пораньше персонажу Риццо и говорю, что нашел мертвым человека, которому он и секретарь, и преданный друг, и товарищ по партии. Родней родного брата. А персонаж Риццо сидит себе и в ус не дует, спокойный, как удав, не тревожится, не спрашивает, где мы его нашли, от чего он умер, может, застрелили его или он в аварии погиб. Ничегошеньки, спрашивает только, почему мы решили позвонить именно ему. По-вашему, это нормально звучит?

– Нет. Продолжай.

– Никакого изумления, вот. Наоборот, пробует отгородиться от покойника, будто речь идет, примерно, о малознакомом. И сразу велит идти и делать, что полагается, то бишь заявлять в полицию. И трубку кладет. Не-е, комиссар, как пьеса это все будет неубедительно, публика засмеет, непохоже на правду.

Монтальбано отпустил Пино, оставив себе листок. Когда мусорщик ушел, он перечитал его еще раз.

Было похоже на правду, еще как похоже. Похоже до неправдоподобия, при условии, что в воображаемой драме, которая была не такой уж и воображаемой, Риццо до этого звонка уже знал, где и как умер Лупарелло, и только того и ждал, чтобы труп обнаружили как можно скорее.

Якомуцци обалдело уставился на Монтальбано, комиссар стоял перед ним при полном параде: темно-синий костюм, белая рубашка, бордовый галстук, черные ботинки, надраенные до блеска.

– Господи Иисусе! Ты жениться собрался?

– Вы закончили с машиной Лупарелло? Нашли что-нибудь?

– Внутри ничего особенного. Но…

– …кардан у нее был сломан.

– А ты откуда знаешь?

– Птичка на хвосте принесла. Глянь, Якомуцци.

Вытащил из кармана цепочку и швырнул на стол. Якомуцци взял ее, осмотрел внимательно, выразил жестом свое удивление.

– Это ведь настоящая! Стоит десятки и десятки миллионов! Ее украли?

– Нет, ее нашли на земле на выпасе и принесли мне.

– На выпасе? И кто эта шлюха, что может позволить себе такую роскошь? Шутишь?

– Ты должен провести экспертизу, сфотографировать ее, ну, в общем, разные там ваши штуки. Дай мне результаты как можно скорее.

Зазвонил телефон, Якомуцци ответил и затем передал трубку коллеге.

– Алло?

– Комиссар, это я, Фацио, возвращайтесь скорей в город, а то у нас тут дурдом.

– Что такое?

– Учитель Контино вдруг вздумал по людям стрелять.

– Что значит – стрелять?

– Стрелять, стрелять. Пальнул два раза со своего балкона в народ, который сидел внизу у дома в баре, кричал дурным голосом, чего – никто не понял. Третий раз разрядил в меня, когда я в подъезд входил посмотреть, в чем дело.

– Никого не убил?

– Никого. Зацепил руку одному по фамилии Де Франческо.

– Ладно, сейчас буду.

На протяжении десяти километров, отделявших его от Вигаты и преодоленных им на полной скорости, Монтальбано думал об учителе Контино, – они были не просто знакомы, но даже связаны общей тайной. Полгода назад комиссар совершал прогулку, которую два или три раза в неделю привык позволять себе, вдоль восточного мола до самого маяка. Однако сначала он заходил в лавку Ансельмо Греко – лачугу, странно выглядевшую на проспекте среди магазинов модной одежды и баров, сверкавших зеркалами. Греко помимо прочих диковин, вышедших из употребления, как то: глиняных марионеток сицилийского народного вертепа, покрытых ржавчиной гирь от весов столетней давности – торговал смесью поджаренных и подсоленных тыквенных семечек, турецкого гороха, бобов и китайских орешков. Монтальбано просил насыпать ему фунтик и следовал дальше. В тот день он добрался до самого конца мола до основания маяка и уже повернул назад, когда заметил внизу человека, уже далеко не молодого, сидевшего на бетонном блоке волнореза, не обращая внимания на брызги, которыми обдавал его сильный морской прибой, в застывшей позе, с опущенной головой. Монтальбано вгляделся получше, не было ли у человека в руках лески, но тот не рыбачил, он вообще ничем не был занят. Вдруг он поднялся, быстро перекрестился, покачнулся на носках.