Свинец в крови

Взрывное устройство состояло из фунта динамита, обложенного сотнями гвоздей и болтов. Конструкция детонатора поражала своей простотой: купленный в лавке будильник был установлен на такое время, чтобы бомба сработала в час пик. Продавец отлично помнил женщину, купившую у него этот будильник накануне взрыва: ее приметы совпадали с приметами моей матери.

Я видел фотографии изуродованного взрывом автобуса. Он лежал посередине шоссе, словно вскрытый огромным консервным ножом. На следующий день после теракта все европейские газеты перепечатали один из тех снимков на первой полосе. Он стал символом недопустимого задолго до того, как кто-то запечатлел на фотографиях тела, летящие с верхних этажей Всемирного торгового центра.

И все это устроила моя собственная мать! Меня родила одна из самых страшных убийц, когда-либо существовавших в Италии. Даже в кровавом контексте «свинцовых лет» ее поступок казался верхом абсурда и ужаса. Ничто не могло оправдать его — ни ее собственные политические убеждения, ни репрессии, чинимые противоборствующей стороной.

Моя мать была чудовищем, а я унаследовал ее гены. Ее безумие тайно жило во мне. Оно не оставляло меня. Оно сопровождало меня всю мою жизнь, готовое пробудиться в любой момент, независимо от моего желания.

Я рос со смутной уверенностью в том, что все время хожу по лезвию бритвы. Я выстроил свой мир вокруг этой мысли. Она не отпускала меня ни на секунду, хотя внешне я производил впечатление идеального подростка, отличного ученика днем и примерного сына вечером. Перед всеми я старался выглядеть уравновешенным и уверенным в себе, но внутренне постоянно находился на грани срыва.

Это никого не волновало. В любом случае мне никогда и в голову не приходило поговорить об этом с кем бы то ни было, даже с отцом. Тем более с отцом.

Когда мне было двенадцать лет, я случайно нашел в его книжном шкафу книгу о Гойе. Отец заложил страницу с репродукцией одной из «Черных картин», которые художник написал для своего дома в Кинта-дель-Сордо — теперь они находятся в одном из залов мадридского Прадо. Четырнадцать полотен, созданных в самое мрачное время жизни Гойи. Четырнадцать воплощений абсолютной жестокости.

На самой знаменитой картине из этой серии изображен Сатурн, пожирающий одного из своих детей. Позже я понял, почему отец отметил закладкой именно ее. Взорвав ту бомбу, моя мать лишила меня права жить так, как я собирался. Она пожрала мое будущее. Она просто-напросто помешала мне существовать.

Во мне отзывались болью все беды человечества. В моих жилах тек свинец, темный, ледяной свинец. Во рту у меня навеки остался прогорклый вкус металла. При каждом вдохе я ощущал вонь невинных трупов, разлагавшихся в металлической коробке.

Если меня обвинят в убийстве Наталии, психиатры, без сомнения, обратят эту травму против меня. С точки зрения детерминистской социологии, я представлял собой идеальный случай для изучения: мать-террористка, отец-беженец, детство в неполной семье, проведенное в постоянной замкнутости и зацикленности на самом себе.

Результатом такого невероятного сочетания отрицательных влияний стала личность, способная потратить месячную зарплату на окровавленную капу Мухаммеда Али и, более того, содержащая художественную галерею, заполненную жуткими скульптурами Сэма Бертена.

Я был бесповоротно конченым человеком, без малейших шансов стать полноценным членом общества. Суд присяжных без рассуждений упечет меня в камеру два на три метра до конца дней.

В течение двух лет Наталия вносила в мою жизнь иллюзию уравновешенности, и я начал медленно подниматься со дна. Лишившись ее, я со скоростью света низвергся обратно в пропасть. Мне было не за что уцепиться. Когда я долечу до самого низа, я испытаю почти облегчение.

Отец почувствовал, в каком я состоянии. Он решительно вытащил из коробки фотографию, лежавшую где-то в центре стопки, и положил ее на стол между мною и Дмитрием.

— Это вам наверняка поможет.

Снимок был сделан в семидесятых годах. Судя по тому, как он выцвел и как загнулись его уголки, его много раз брали в руки. На снимке были запечатлены четыре человека в старомодной одежде.

В центре стоял мой отец. Болезнь еще не заострила его черт. Он сиял, он широко улыбался. Он казался счастливым. Я никогда не видел его таким. От одной этой мысли мне стало очень больно.

Правой рукой он обнимал за талию стоявшую рядом с ним молодую женщину с немного кукольным личиком, которое вызвало у меня смутные воспоминания. Отец подтвердил мое предположение: