Чувство льда

Ах, Люба, Люба! Ну ладно Наденька, земля ей пухом, Ваня прав, она была совсем юной, неопытной, глупенькой, но уж Люба-то! Тамара Леонидовна всегда была уверена, что со стороны старшей дочери удара в спину ждать не придется, никогда она, такая послушная, такая спокойная и разумная, безропотно следующая указаниям родителей, не подведет свою семью. И вот надо же… Нет, что и говорить, внешне Юрцевич очень даже привлекателен, даже, можно сказать, красив, и Надю понять можно, а вот Любу понять никак не удается. Ведь она же все про него знает, знает, что этот человек – прямая угроза благополучию семьи, знает, как ее родители ко всему этому относятся, а скрывает. Вернее, скрывала. Ну, что уж теперь-то.

* * *

Прошло около трех недель, когда Тамара Леонидовна, словно бы между прочим, заявила Любе:

– Я всегда знала, что от этого Юрцевича добра не жди. Допрыгался.

– Ты о чем? – спросила Люба, чувствуя недоброе.

– Да арестовали его.

– Как?! За что арестовали?

– Ну, Любочка, при его работе всегда найдется за что. За нетрудовые доходы. Он же памятники делал, вот и брал деньги с заказчиков мимо кассы. Мне Ванечка Круглов сказал сегодня. Юрцевич ведь и в первый раз сидел за то же самое, если ты не забыла, клуб какой-то колхозный расписывал без участия бухгалтерии. Видишь, до чего доводит жажда наживы! Уж казалось бы: попался один раз, отбыл четыре года – так сиди уже тихонечко, сделай выводы и не высовывайся, так нет, все им мало, все урвать хотят побольше в ущерб государству, которое, между прочим, им бесплатно и среднее образование дало, и высшее, и профессию. Какие все-таки люди бывают неблагодарные! Вот теперь его лет на восемь и укатают за хищение в крупных размерах, а то и на подольше, у него ведь судимость непогашенная, так что уже рецидив получается, а за рецидив больше дают. Ты куда, Любаша? Ты же хотела по телевизору концерт посмотреть?

Люба, только что удобно устроившаяся на диване в гостиной в предвкушении трансляции концерта известного пианиста и даже принесшая себе из кухни чашечку чаю с печеньем, встала и направилась к двери.

– Я передумала. Лучше с мальчиками английским позанимаюсь, – каким-то ломким, скованным голосом ответила она.

Тамара Леонидовна посмотрела ей вслед, а когда за дочерью закрылась дверь, вздохнула и удовлетворенно улыбнулась. Ну, кажется, все. Круглов обещал как минимум восемь лет покоя и никаких условно-досрочных освобождений, никаких колоний-поселений и прочих глупостей. Отсидит от звонка до звонка. Надо надеяться, на этот раз урок будет достаточно суровым, чтобы забыть об отцовских чувствах. А то ишь чего выдумал!

Любаша распереживалась, дурочка. Конечно, она все понимает и не строит никаких иллюзий насчет того, почему сотни и тысячи мастеров по граниту и мрамору годами преспокойно себе зарабатывают немалые тысячи на кладбищенских махинациях, а схватили за руку и посадили именно Юрцевича, однако у нее хватает ума не обсуждать это вслух. Деликатная девочка, умненькая, воспитанная. Ни слова матери не сказала. Молодец.

А вот что распереживалась – глупо. Подумаешь, нравится он ей! Большое дело. Мало ли кому кто нравится. Счастливыми в наше время бывают только браки по правильно сделанному расчету.

* * *

Люба действительно ни слова не сказала матери ни в тот день, ни потом. Она даже не позволила себе заплакать. Впрочем, плакать ей и не хотелось. Ей хотелось кого-нибудь убить. Все равно кого: мать, отца, племянников, любого прохожего, который попался бы ей на улице. Злость и ненависть, казалось, скрутились у нее внутри в огромный ком ржавой колючей проволоки, причиняющий при каждом не то что движении или вздохе – при каждой мысли невыносимую боль.

И всю оставшуюся жизнь Люба Филановская несла в себе эту так и не прошедшую ненависть к родителям, особенно к матери.

Москва, март 2006 года

Никита уезжал на сборы перед чемпионатом, и, как всегда, в последний момент оказалось, что на «счастливом» спортивном костюме разошелся шов, который следовало немедленно зашить, ибо ни в каком другом костюме юный кандидат в будущие «Плющенки» готовиться к соревнованиям не будет – примета такая. Усевшись на полу рядом с почти уложенной сумкой, Нана быстро и аккуратно зашивала шов, одновременно слушая какое-то политическое ток-шоу, и, когда зазвонил телефон, не сумела быстро встать – нога затекла от неудобной позы, и пришлось немного подождать, пока застоявшаяся в сосудах кровь не наберет необходимую скорость. Звонки почти сразу прекратились: Никита в своей комнате снял трубку. Через несколько секунд Нана доковыляла до аппарата. В трубке слышались голоса – сына и Александра Филановского.