Вихри Валгаллы

Но Шульгин, отказывая в милостыне, не позволял себе малодушно отворачиваться, стоял в коридоре, курил, может быть, чаще, чем обычно. Или даже спускался подышать воздухом на утоптанный снег платформы.

И видел, что рядом с умирающими от голода торгуют вареными курами, печенными в золе русских печей яйцами, горячей картошкой, соленьями и салом такие же точно русские тетки и старухи, а коренастые бородатые мужики в нагольных полушубках и суконных поддевках предлагают проезжающим четверти, литровки и полбутылки крепчайшего самогона.

Ну и кто во всем этом виноват? Расстрелянный царь, при котором если и голодали, то умеренно и с твердой надеждой на казенную или благотворительную помощь, большевики, пообещавшие всем все и сразу, но расстреливавшие за спрятанный от реквизиции пуд муки, или отступавшие вдоль Великой Сибирской магистрали измученные непрерывными боями, тоже голодные и поголовно больные тифом и испанкой колчаковские дивизии?

Ответить на эти вопросы Шульгин не мог, по гудку паровоза возвращался в вагон и либо снова наливал себе полстакана водки, либо приглашал для очередного разговора капитана Кирсанова.

С этим жандармским офицером, весьма далеким от карикатурного образа своих коллег, семьдесят лет изображавшегося литературой соцреализма, Шульгину было интересно беседовать. Что удивляло – Кирсанов совершенно не пил. По крайней мере любое предложение на эту тему он деликатно, но твердо отклонял. Не ссылаясь ни на болезнь, ни на службу. Просто: «Благодарю, ваше превосходительство (или Александр Иванович – смотря по обстоятельствам), сейчас не хочется».

В его присутствии и Шульгину приходилось воздерживаться. Чтобы не ставить себя в неравное положение.

– А вы обратили внимание, господин генерал, – начал очередные посиделки Кирсанов, – что тон большевистской прессы, чем дальше от Москвы, тем отчетливее начинает меняться. Здесь о нововведениях господина Троцкого пишут глухо. Многие предпочитают обойти новую экономическую политику молчанием, да и перестановок в системе власти открыто не поддерживают.

– Да и неудивительно. Инерция. Здешние губсекретари все больше ленинского призыва, и привычки к безусловному «чего изволите» пока не выработалось. А вас это отчего волнует?

– Думаю, помешает это нашей миссии или нет?

О целях поездки Шульгин пока еще не говорил никому и ничего. Однако решил, что постепенно уже пора и начинать готовить соратников к предстоящему. Вначале – по одному и дозированно.

– А как вы ее себе представляете?

– Мне представлять незачем, я получу приказ и вот тогда стану думать, как его наилучшим образом исполнить.

Нет, было в этом худощавом голубоглазом человеке, выглядящем значительно моложе своих тридцати трех лет, нечто тревожащее. Если бы не сами они с Новиковым завербовали его в свой отряд в Стамбуле, когда никто еще в мире и помыслить не мог, кто они и для чего беседуют с безработными офицерами-эвакуантами, Шульгин мог бы заподозрить, что капитан им подставлен чужой спецслужбой.

– Хорошее правило. Можно только приветствовать…

Поскольку разговор у них был приватный, как бы и ни о чем, Кирсанов держался свободно, с интересом осматривался, изучая обстановку салон-вагона, курил шульгинские папиросы (вот курил он часто и жадно, затягиваясь почти без пауз, пока огонь не добегал до картонного мундштука), отхлебывал крепко заваренный чай с сахаром внакладку.

Сашка заметил его взгляд, несколько раз зацепившийся за ореховый корпус блютнеровского пианино.

– Играете, Павел Васильевич?

– Совершенно по-школярски.

– Однако же… Я вот никак не умею, хотя и мечтал. Исполните что-нибудь.

– Я и не знаю, право… Давно не упражнялся. Ну извольте, только что? Может быть, Моцарта?

– Ради бога. На ваше усмотрение…

Играл Кирсанов хорошо. Не слишком, может быть, технично, но эмоционально. Пока он, наклонив голову, стремительно бросал тонкие пальцы по клавишам, Шульгин за его спиной рюмочку все же выпил. Разговор без этого шел как-то вяло.

Да он и не знал толком, что именно ждет от встречи с Кирсановым. Надеялся на интуицию и случай.

Такой наконец представился. Капитан закончил играть – что именно, Сашка не понял, в классике он разбирался слабо, еще «Турецкий марш» сумел бы узнать, а в остальном… Снова вернулся к столу. Глаза у него сохраняли несколько отсутствующее выражение. Тут Шульгин и спросил небрежно: