Дальше фронта

Вадима густеющий полумрак раздражал, и он, не спрашивая разрешения (а чего ради?), повернул фарфоровую головку выключателя. Впрочем, это только в русском языке – «выключатель», на всех остальных языках, в том числе и на идиш, – «включатель». Интересная семантика.

Что за посторонняя ерунда все время лезет в голову?

Яркий свет люстры подтвердил, что генерал Залкинд в самом деле старик, причем глубокий. И в то же время выглядел он удивительно хорошо. Как бывает с нормальными покойниками. Перед смертью – смотреть тяжело, а в гробу вдруг на короткие часы будто вдруг «молодеет», разглаживаются морщины, исчезает печать болезни и страдания. Так и тут.

Это же про себя отметил и Розенцвейг.

Значит, подумал Вадим, Григорий Львович-таки сделал то, о чем едва ли не в шутку они говорили на катере. Начал формировать свою «пятую колонну». Ну-ну.

Он закинул автомат за спину, но на предохранитель не поставил. Мало ли? И «Дезерт» в расстегнутой кобуре на левом боку придавал уверенности. Вадим сел в кресло наискось от Залкинда, с видом как можно более безразличным. И не такое, мол, видали.

А генерал, соскучившись по общению, излагал свою историю. Недолгую, впрочем.

Умер он наутро после визита Розенцвейга. Сравнительно легко. Слабое, еле сокращавшееся сердце вдруг затрепетало, будто птица, зажатая в кулаке, не на своем обычном месте, а где-то под горлом. Пальцам рук и ног стало невыносимо холодно, глаза перестали видеть, а мысль прояснилась, очистившись от эмоций.

И время будто остановилось, продолжая при этом свое течение, но по-другому. Стало безразмерным. Всей своей жизни разом он отнюдь не увидел, зато успел повторить про себя все, услышанное от Розенцвейга, неторопливо и здраво рассчитать предстоящие после смерти действия. И как только решил, что готов, – умер, не закрывая невидящих глаз.

– Хотя и не стану настаивать, что все было именно так. Возможно, умер раньше, когда вдруг замигали лампочки на панелях кардиографа и прочих аппаратов, послышался тихий, тающий звон, и я увидел вбегающую в палату сиделку. В следующее мгновение ее не стало. Сиделки. В палате все было точно так же, но удивительно пусто и холодно. Я полежал немного, ожидая, когда вновь появится она или дежурный врач. В это время и успел обо всем подумать. Никто не приходил, и ничего больше не происходило. Я решил – вот все и случилось. Собрался с духом и сел. Ничего не болело…

Ляхов подумал, что профессионал и есть профессионал. Как в России говорят: «Помирать собирайся, а рожь сей».

Поднявшись, Залкинд обошел свою палату, прислушиваясь к ощущениям. Чувствовал он себя совершенно нормально. По отношению к тому, что было совсем недавно. То есть как здоровый человек своего возраста. Не атлет, конечно, не тридцатилетний офицер коммандос, но все равно намного лучше, чем последние годы.

И, как выздоровевший после тяжелой болезни, ужасно хотел есть. Съел бы все, что угодно. Даже бачок больничной овсянки. А лучше всего – здоровенный, шкварчащий, истекающий соком говяжий бифштекс. Да и свиной, чего уж там, не до кашрута…

Описание того, как он бродил по больничным коридорам, добрался до кухни, попытался что-то съесть и убедился, что содержимое котлов и холодильников – сплошные муляжи и макеты, опустим.

Все до единой палаты трехэтажного госпиталя тоже были пусты. Он заглянул даже в морг. И там никого. За последние несколько дней он был первым, покинувшим здесь мир.

Голод крепчал, становясь невыносимым в полном смысле этого слова. А ведь, служа в спецподразделениях, будучи здоровым, крепким мужчиной, совершая физическую работу, какая и не снилась грузчикам и кузнецам, Борис Михайлович умел обходиться без пищи неделю, не теряя рассудка и боеспособности.

И тогда он просто пошел по указанному Розенцвейгом адресу. По пустым, знакомым с детства и одновременно удивительно чужим улицам, шлепая по асфальту больничными тапочками, совершенно голый, лишь перепоясав чресла простыней. Желая и одновременно страшась встретить себе подобных. Постепенно осваиваясь со своим новым положением и состоянием. Это лучше, чем быть смертельно больным, тем более бессмысленно мертвым, но – непривычно как-то. И, как бы там ни было – все равно жутковато-тоскливо.

Вдобавок никак не удавалось избавиться от ощущения, что он живой, в непристойном для генерала, да вообще почтенного пожилого человека виде, бредущий через центр столицы. Вот-вот появятся из-за угла полицейские, и что ты им будешь говорить?