За последние дни эта процедура повторялась неоднократно, и осужденные отвечали равнодушно, словно речь шла о ком-то чужом, а не о них самих. Сверка данных закончилась быстро, ведь их было только трое. Два неудавшихся бомбиста и та, что не сумела расстрелять княгиню. Их вожак погиб на месте покушения, выстрелив себе в висок в тот момент, когда на него набросились жандармы.
Прокурор перевернул бумагу и начал зачитывать приговор зычным голосом, бившимся гулким эхом в каменные стены окружающих площадь домов:
«Военно-окружной суд… согласно положению „О преступлениях государственных“… „Уложения о наказаниях уголовных и исправительных“, том пятнадцатый, в соответствии со статьей 241-й, коей всякое злоумышление и преступное действие против жизни, здравия или чести Государя Императора, равно как и членов Императорской семьи, и всякий умысел свергнуть их с престола… В соответствии со статьей 243-й, коей все участвующие в злоумышлении или преступной деятельности против священной особы Государя Императора или против прав самодержавной власти… В соответствии со статьей 245-й… приговариваются… к лишению всех прав состояния и смертной казни через повешение…»
Прокурор читал все быстрее, пропуская абзацы и проглатывая окончания слов, а голос его забирал и забирал вверх и, казалось, вот-вот сорвется от напряжения.
«За принадлежность к преступному сообществу „Народная воля“… за хранение оружия… за изготовление самодельных метательных снарядов… за сопротивление властям…» — слова вылетали с присвистом из прокурорских уст. И последнюю фразу «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит» он произнес с явным облегчением.
Прокурор покончил с приговором, а на его место заступил протоиерей. Он уже успел облачиться поверх рясы в епитрахиль, выпростав крест наверх.
— Исповедуйтесь, рабы Божий, — протянул он нараспев, поднимая зажатое в кулаке распятие.
Студенты смотрели угрюмо, а один, тот, что постарше, пробурчал:
— Лишнее, батюшка, не трать время!
— Не возропщите на Господа, не богохульствуйте, не предавайте себя гордыне, дети мои! — Протоиерей словно не заметил вызова в словах осужденного, говорил мягко и доброжелательно. — Спаситель завещал нам любить ближнего аки себя самого, и эта благовесть по всему миру идет. И даже на пороге земного существования…
— Лишнее это, — прервал его все тот оке студент.
— Воля ваша, дети мои, — смиренно произнес протоиерей и осенил всех троих крестным знамением. — Да простит вам Всевышний грехи ваши, гордыню и закоренелость во зле вашу! Аминь!
И тут она почувствовала пристальный взгляд. Подняла глаза и увидела человека, того самого, в красной рубахе. На лице у него была черная полумаска. Он держал в руках что-то похожее на огромные мешки для сена и, несомненно, смотрел на нее, а по щекам его, исчезая в бороде, катились слезы. Это было самое сильное потрясение: палач плакал перед тем, как казнить своих жертв. И тогда она швырнула ему платок, тот самый, который ей бросила под ноги княгиня, и процедила презрительно: «Утрись!» Он подхватил его у самого помоста. Затем подошел и, как заправский модный парикмахер, поднял ей волосы, длинные и почему-то светлые, и перевязал их широкой полотняной лентой, обнажив при этом высокую шею.
После этого на них набросили длинные грязно-белые мешки, в которых казненных похоронят потом где-нибудь в яме, в лесу, а тела присыплют негашеной известью…
Она уже ничего не слышала и не ощущала, кроме едкого запаха пыли, пропитавшего ее саван. Ей помогли подняться на деревянный табурет, и тотчас чья-то рука набросила петлю на ее шею. Застучали дробно барабаны, и жандарм выкрикнул истошно: «В-выбивай!» Заскрипела перекладина, захрипели и задергались в агонии ее товарищи…
Она окаменела. Сейчас, сейчас…
— И-испол… — повел опять жандарм на ликующей ноте вверх, но неожиданно смолкли барабаны и раздался голос прокурора:
— Подождите!
Сквозь лихорадочные удары пульса, сквозь глухоту, заложившую уши, до ее сознания с трудом просочилось:
— Его Императорское Величество… На всеподданнейшем докладе министра юстиции…Собственноручно изволили… Согласно Их высочайшей воле… помиловать, заменить смертную казнь через повешение десятью годами заключения в крепости…
С нее стянули мешок. Она упала на колени, хватала ртом свежий воздух и никак не могла надышаться.
— Вставай, вставай! — ревела толпа.