— Вам знаком этот зал, не правда ли?
Я кивнул. Я мог бы по памяти описать каждую сцену, каждую деталь росписи. Я проходил здесь сотни раз, направляясь в читальный зал.
Мы пересекли пустынное помещение, минуя стоявшие между пилястрами гигантские синие с золотом фарфоровые вазы, распятия, широкие чаши из полированного камня. Сквозь большие окна слева виднелся двор Бельведер.
В конце зала Резерфорд открыл еще одну дверь.
— Мы можем спуститься.
Все его предосторожности указывали на то, что встреча должна была сохраняться в тайне. Ниже этажом перед нами открылось новое пространство, заполненное картотечными шкафами с маленькими выдвижными ящичками с этикетками. Резерфорд обогнул один из шкафов. Потом остановился перед закрытой дверью и одернул пиджак. Когда он поднял руку, чтобы постучать, я задал ему последний вопрос:
— Вам известно, почему его преосвященство так быстро согласился меня принять?
— Вам самому это известно, не так ли?
— У меня есть некоторые соображения, но вам он что-нибудь сказал?
Улыбаясь, префект постучал в дверь. Взглядом он показал на досье у меня в руках:
— У вас есть нечто, что его интересует.
66
Кардинал Казимир ван Дитерлинг стоял у окна в просторном кабинете, заставленном копировальной техникой и растениями в горшках. Стол был завален папками, карточками, книгами. Без сомнения, это был стол префекта Резерфорда. Место, выбранное для встречи, подтверждало мое предположение: она проходила в тайне.
На кардинале было повседневное одеяние высшего сановника Ватикана: черная сутана с окантованной красным накидкой и красными пуговицами, малиновый кушак и шелковая шапочка на голове, тоже красная. Даже в этой будничной одежде служитель церкви не смотрелся буднично, как архиепископ Катании. Сразу видно — церковная аристократия.
Через несколько секунд кардинал соблаговолил повернуться ко мне. Это был гигант — такого же роста, как я. Возраст его определить было невозможно — где-то между пятьюдесятью и семьюдесятью годами. Удлиненное властное лицо, багровое от морского ветра. Он был похож на ирландца — тяжелый подбородок, светлые глаза под опущенными веками, плечи столь широкие, что ему бы бочки поднимать на улицах Корка.
— Мне сказали, что вы учились в семинарии.
Я понял, чего он хочет. Я должен играть по правилам. Я приблизился к нему и встал на колено:
— Laudeatur Jesus Christus, ваше преосвященство…
Я поцеловал массивный кардинальский перстень. Священник перекрестил мне голову и спросил:
— Какая семинария?
— Французское отделение Папской семинарии, — ответил я, поднимаясь с колена.
— Почему вы не завершили свое образование?
Он говорил по-французски с легким фламандским акцентом. У него был низкий голос, говорил он медленно, но очень четко. Я ответил с почтением:
— Потому что я хотел работать на улице.
— Что вы имеете в виду?
— На улице, ночью. Там, где царят порок и насилие. Там, где молчание Господа наиболее ощутимо.
Кардинал стоял, повернувшись ко мне вполоборота. Солнце заливало ему плечи и воспламеняло ярко-красный затылок. Его бирюзовые глаза были хорошо видны даже против света.
— Боюсь, что молчание Господа ощутимее всего в душе человека. Мы должны действовать именно в этой сфере.
Я склонился в знак согласия. Но тем не менее возразил:
— Я хотел работать там, где это молчание порождает поступки. Я хотел действовать там, где молчание нашего Господа оставляет свободное место для зла.
Кардинал снова повернулся к окну. Его длинные пальцы стучали по подоконнику.
— Я справлялся о вас, Матье. Вы играете в смирение, но нацелились на высший поступок — жертву. Вы сами над собой производите насилие. Вы стали антиподом того, чем являетесь на самом деле. И от этого испытываете тайное удовлетворение. — Он разрезал световой луч своими длинными пальцами. — Эта роль мученика сама по себе есть грех гордыни!
Встреча приобретала оттенок судилища. Я не был расположен сдаваться:
— Я стараюсь выполнять работу полицейского как можно лучше, вот и все.
Кардинал сделал жест, который означал: «Оставим это». Он повернулся ко мне. На нем, как на всех сановниках Святого престола, был наперсный крест; он висел на цепи, но был закреплен на уровне одной из бархатных пуговиц, отчего на черной сутане образовались две округлые складки. Один этот крест чего стоил!