Присягнувшие Тьме

Ей исполнилось восемнадцать лет.

Она начала чаще выбираться из дому, перестала запирать комнату на задвижку, перестала без конца оборачиваться, проверяя, не идет ли кто за ней. Но новое существование оборвала смерть матери. Все обрушилось в один момент. И мир, и доверие, и надежда. Вернулись старинные страхи, еще более сильные. Это убийство было доказательством того, что все верно: над ее семьей нависла угроза. Та угроза, которая нанесла ей удар в 1988 году. И которая похитила ее мать в 2002-м.

Когда Замошский предложил ей пожить в Польше до тех пор, пока убийца не будет пойман, она согласилась. Без малейшего колебания. Теперь она считала дни, ожидая развязки.

Все это я знал или разгадал. Но она не знала, а вернее, не помнила того, что была растлена извращенцами, а затем убита своей матерью. Не мне ей было об этом рассказывать. Ни этим вечером. Ни завтра. Я, немного одурев от водки, улыбнулся, убедившись, что информации, которая меня интересовала, я не получу.

— Так да или нет, есть у тебя кто-нибудь в Лозанне?

Она рассмеялась. Ни запаха пригорелого сала, ни жары, ни голоса певицы — для нее ничего этого не существовало. И для меня тоже. Я как будто находился на дне моря, оглушенный давлением, но некоторые звуки ловил с необыкновенной чуткостью. Как при нырянии вы различаете резкое позвякивание или громкое гудение, передаваемое толщей воды.

— У меня был роман. С одним из преподавателей на факультете. Он женат. Сплошные неприятности и несколько вспышек радости. Мне самой было не все понятно.

— Что ты хочешь сказать?

Она поколебалась и продолжала серьезно:

— В глубине души мне нравилось, что это тайна, это терзания. И стыд. Своего рода… унижение. Как если… ну, когда напиваешься, понимаешь? Смакуешь каждый глоток и в то же время понимаешь, что разрушаешь себя, с каждым стаканчиком падаешь все ниже.

Она осушила стопку водки и продолжала:

— Я думаю… словом, этот привкус распада, привкус запретного напоминал мне собственную жизнь. Мое знакомство с небытием, тайной. — Она положила свою ладонь на мою. — Я не уверена, что моя любовь может быть чистой, мой ангел, — она снова засмеялась легким, но невеселым смехом. — Мне нравятся подпорченные плоды. У меня пристрастия зомби!

Если она искала плод с гнильцой — я ей подходил. Я со времен Руанды носил в себе частичку смерти. Этот привитый мне вирус не размножился, но он был здесь, внутри меня, паразитируя на моем существовании… Скрежет железа, шум радио, тела, по которым едет наша машина. И женщина, которую мне так и не удалось спасти…

Я наполнил наши стопки и чокнулся, воспрянув духом. Роман с преподавателем нисколько не порочил Манон. Что бы она ни говорила, чистота ее была кристальна. Чистота, не имевшая ничего общего с девственностью, но, напротив, произросшая на страданиях и грязи. Духовность, поднявшаяся над пропастью и черпавшая свою красоту в битве.

Вдруг, взяв парку, она сказала:

— Пошли?

Мы словно парили в тумане. Вся жизнь казалась призрачной, нереальной. Здания, шоссе тоже парили, как огромный космический корабль, взлетающий в облаке дыма.

У меня не было никакого представления о том, который час. Может быть, полночь. Может быть, позже. Но все же я был недостаточно пьян, чтобы забыть о постоянно присутствующей опасности, «Невольниках», бродивших по городу в поисках Манон… Я все время оборачивался, пристально вглядывался в тупики, во тьму под навесами подъездов. В тот вечер я взял с собой свой «глок», но моей бдительности был нанесен серьезный удар. Я молился, чтобы церберы Замошского все время шли по нашему следу — и чтобы они были пьяны меньше меня.

А наша дорога все не кончалась. Ориентиром были краковские Планты — большой сад вокруг Старого города. Стоит нам найти этот сад, мы быстро доберемся до места.

У ворот монастыря Манон позвонила в колокольчик. Мужчина без лица и без белого воротничка открыл нам дверь. Мы встретили его приступом смеха, качаясь на ватных ногах.

Мы молча прошли по галерее. Я больше не смеялся. Приближался момент расставания. Момент, когда надо что-то сказать… Я ломал себе голову, пытаясь придумать формулу или жест, которые стали бы не действием, но приглашением.

Мы были уже у двери Манон в женской части, а я продолжал мучительно соображать. Я начал бормотать что-то невнятное, и тут Манон положила мне руку на затылок. Она произнесла по слогам слова, которых я никогда бы не нашел, и ее язык нырнул мне в рот. Не в силах вздохнуть, я отступил к стене и тут же спиной ощутил холод камня.