Орелин

Как я уже сказал, я подумал, что небо проясняется. Но это оказалось ненадолго. Дождь застал меня на берегу, возле полосы прибоя, вдали от всякого укрытия. Я не смог бы побежать, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Стараясь ускорить шаг, чтобы побыстрее дойти до машины, я подвернул ногу и всей своей тушей рухнул на песок. Нога нигде не болела, что было уже хорошо, но при падении моя шляпа укатилась далеко назад, а ливень еще больше усилился. Теперь вода стекала по моему лысому черепу, пропитывала бороду и проникала за воротник рубашки. Брр! И вот, пока я так сидел на сыром песке, совершенно вымокший, вдали от участливых и презрительных взглядов, к которым я привык, пока сердцебиение, вызванное падением, мало-помалу успокаивалось, я вдруг вспомнил, как однажды во время одной из наших поездок в дельту Роны я по просьбе Орелин съехал с Солиньяргской дороги на проселок, обсаженный виноградниками, который привел нас к солисским лугам. С самого утра накрапывал дождь. Я остановил машину и выключил мотор. Мы вышли и сделали несколько шагов между лужами, чтобы разглядеть пасущихся быков, которые забеспокоились при нашем появлении и подняли свои рога в форме лиры.

— Максим, ты был когда-нибудь в Трамбле?

— Нет, никогда.

— Его недавно купил Мореито. Сказал, что для меня.

— Да?

— Там я и думаю закончить свою жизнь.

— Закончить? Почему закончить? Все еще только начинается.

Быки стали удаляться от нас. Мы снова тронулись в путь. В тот момент, когда мы проезжали Солиньяргское кладбище, где она сейчас покоится, Орелин спросила меня, что я думаю о Мореито. Знала ли она, что о нем повсюду говорят? Я хотел было сказать ей об этом, но не люблю сплетен, и поэтому решил промолчать. Должно быть, Орелин была признательна мне за это, потому что до самого Нима тесно прижималась ко мне.

Где кончается воспоминание и где начинается мечта? Вчера после полудня я долго гулял под дождем в дюнах Эспигета и все время бессмысленно твердил про себя: «Ничего не пропало, ничего не пропало». Потом, возвращаясь с моря, я зашел в бар, чтобы просушить одежду. В баре было пусто, если не считать мертвецки пьяного типа в бушлате у стойки, который при моем появлении сразу же уцепился за мой пиджак и назвал меня капитаном.

Я уселся на веранде возле батареи, подальше от него. Наверное, я выглядел как искупавшийся медведь, но меня это ничуть не смущало: я давно не обращаю внимания на косые взгляды. Официантка принесла капуччино, который я заказал при входе. Это была молодая женщина с грустными глазами и крапинками веснушек на скулах. Она могла бы быть красивой, если бы только захотела, но сегодня она была явно не в форме.

— Вы журналист? — спросила она меня, увидев, что я делаю записи в блокноте.

Чтобы не разочаровывать ее, я не ответил ни да, ни нет.

— Я знаю, зачем вы здесь! — продолжила она. — Вы пишете о торговле наркотиками. Но вы опоздали, полиция арестовала яхту и накрыла всю шайку. Вечно вы появляетесь из-за какой-нибудь гадости. Лучше бы приезжали, когда ничего не случается.

Я как раз начал насыпать сахар из пакетика в свой капуччино, но прервался и посмотрел на нее.

— А чем развлекаетесь вы, когда ничего не случается?

— Я разговариваю с клиентами.

Мне понравился ее ответ. И сама официантка тоже. Чтобы рассеять недоразумение, я открыл блокнот и показал ей свой «репортаж»: несколько нот на пяти линейках, — начало мелодии, которая пришла мне в голову, пока я ехал. Она склонилась и сказала:

— Ну и разыграли же вы меня!

Поскольку она не знала сольфеджио, я сначала насвистел тему, потом напел. Ей понравилось: в мелодии был ритм.

Она ушла, чтобы обслужить вошедшего рыбака, принесла ему мятный ликер, затем вернулась с двойным ромом, который я заказал. К тому моменту я уже выпил капуччино и выскребал ложкой сахар на дне чашки.

— Вы играете на гитаре? — спросила она.

— На фортепиано.

— Вот уже два года я пою в одной группе. На испанском. Скоро у нас должен выйти диск. Вы знаете «Compay Segundo»?

— Конечно. И Рубена Гонсалеса тоже.

— Вот такую музыку мы играем.

— Где можно вас послушать?

— На музыкальном празднике в Ниме, на площади Озерб.

— Обязательно приду посмотреть на вас двадцать первого июня, прежде чем отправлюсь играть в «Лесной уголок».

Полночь. Я пишу эти строки дома, сидя у распахнутого окна с видом на Маньскую башню с сигарой в левой руке. Вчера я снова обрел надежду. Почему я решил, что моя жизнь кончена? Разве не достаточно осталось на мою долю этих холодных и дождливых дней, когда воздух пропитан запахами винограда, травы, сосновой коры, когда каждый зверек, встретившийся на дороге, каждое увиденное вдалеке дерево, каждое облако, плывущее в сером небе, привносит свой собственный оттенок вечности в наше возникающее на мгновение счастье? Почему должен иссякнуть поток, текущий под моими девятью пальцами?