Таня Гроттер и Болтливый сфинкс

Для Тани так и осталось загадкой, кого Бейбарсов с такой ненавистью обзывал «сволочью». Вначале ей казалось, что Ваньку, но когда Глеб вцепился зубами в одеяло и с ненавистью рванул его, глядя все в ту же точку, она поняла, что нет, не Ваньку. Возможно, того, кого видели в полумраке его воспаленные глаза, или себя самого.

Внезапно Таня поняла всю трагедию Глеба. Это был сильный, яркий и неординарный человек, наделенный множеством дарований, но, увы, лишенный простой и для многих врожденной способности говорить себе «нет». Возможно, поэтому отвратительная ведьма некогда и выбрала из тысяч детей именно его, понимая, что в нем ее темный дар разрастется и принесет плод. Бедный перечеркнутый человек, бессильно ненавидящий весь мир за то, что мир не пожелал стать его прихотью и его игрушкой!

Таня ощутила острый укол жалости. Из жалости явилось понимание. Или ты ограничиваешь себя сам, или тебя ограничивает жизнь. Закон простой, но убийственный, как 220 вольт в розетке. Не будь этого простого и непреложного правила, жизнь очень быстро превратилась бы в парад эгоизмов.

Таня не сразу поняла, что плачет. Лишь когда губы вдруг намокли, а язык стал настойчиво слизывать мешающие соленые капли. Глеб, выкрикивающий что-то злое, вдруг увидел ее глаза, застыл, одеревенел лицом, а потом нижняя его челюсть как-то смешно затряслась.

– Уйди! Уйди – тебе говорят! Не надо меня жалеть! Ненавижу! – крикнул он.

Не задумываясь, Таня прижала к себе его голову и стала гладить Глебу волосы. Ей казалось, никогда и ни к кому она не испытывала такую всепоглощающую жалость. В этот момент впервые и на всю жизнь Таня поняла, что злых и страшных людей нет. Есть люди больные, озлобленные, потемневшие, нуждающиеся в помощи и понимании. И еще она поняла, что теперь, когда дар этот открылся, она уже не сможет остановиться и будет любить всех, в каждом видя искру поруганного света.

Бейбарсов несколько раз дернулся, попытался боднуть ее лбом, оттолкнуть. Глеба трясло. Он то метался, то выкрикивал что-то невнятное, но потом вдруг уронил руку и Таня услышала тихий, странный, похожий на щенячье подскуливание звук.

Роковой некромаг Глеб Бейбарсов плакал, возможно, в первый и последний раз в жизни.

Таня не знала, сколько он плакал. Время исчезло. Кажется, она слышала гудки и стук колес трех или четырех прошедших поездов.

– Давай я отвезу тебя в Тибидохс! – предложила Таня, когда рыдания Бейбарсова наконец затихли.

– Нет. Я останусь здесь, – глухо, но упрямо сказал Глеб.

Таня выпустила его голову и сделала шаг назад.

– Ты что, серьезно? Лежать тут почти на шпалах?

– А почему нет? Мне нравится слушать стук колес. Сейчас затишье, а ночью поезда идут почти непрерывно. Кто-то куда-то едет, торопится, надеется, – Бейбарсов улыбнулся, и улыбка у него получилась неожиданно светлой, мечтательной.

Точно душа выглянула вдруг из плена. Но тотчас тот, кто держал ее в плену, словно дернул ее назад, за ворот плоти. Бейбарсов вновь закашлялся. Его раздутая нога качнулась под одеялом как студень.

Привлеченная надсадным кашлем, за штору заглянула Галина Николаевна.

– Не видишь, плохо ему? Ступай-ступай! – заторопила она Таню.

Таня послушно позволила ей себя вытолкать. Вина шевелилась в ней, как мокрая змея.

Глава 12

ГОРЬКО!

Бояться надо не поступков, а лени, вялости, нытья, уныния. Под лежачий камень вода еще, может, и затечет, а вот под обмазанный соплями нет. Он гидроизолирован.

Ягун

В три часа дня к дверям загса, что в районе Коровинского шоссе в Москве, подъехал длинный лимузин, украшенный лентами. Водитель, бойкий южный человек, вызвоненный по газетному объявлению всего час назад, первым делом выяснил, кто ему будет платить, и потребовал вперед задаток.

Вопрос был, что называется, не в бровь, а в глаз. Семь-Пень-Дыр посмотрел на Жикина, Жикин – на Семь-Пень-Дыра. Затем оба – Жикин и Дыр – посмотрели на двери загса.

– Плати! У тебя деньги есть! – заявил Жикин.

– Есть, но они у меня из кармана не вытаскиваются, – грустно ответил Семь-Пень-Дыр, некогда метко охарактеризованный Гробыней как «папахен общемирового жмотства».

Жорика это не удивило. Когда требовалось отдать хоть копеечку, у Семь-Пень-Дыра сам собой сжимался кулак и пальцы на руке деревенели настолько, что разомкнуть их можно было лишь ломом. Причем происходило это на уровне физиологии, против всякой воли самого Дыра, как он утверждал. Так уж бедный Дыр был устроен, что высчитывал даже проценты с копейки, которую его приятель пять минут подержал в руках. Просто подержал.