Разведка боем

– Не далековато? – поинтересовался Новиков.

– Там, возможно, нас не так скоро найдут… Впрочем, я же вас знаю, от своей идефикс вы не откажетесь.

– Угадали. Да и ведь не я один решаю. Надо с друзьями посоветоваться. Но если не откажемся – что бы ты предложила? – снова изменил он стиль обращения.

– Наверное, следовало бы съездить. Вам – в Москву, мне – в Париж и Лондон. А самое главное – крайне необходимо вновь повидаться с вашим «другом».

– Он сказал, что мы прощаемся навсегда…

Сильвия пренебрежительно усмехнулась.

– Таким, как он, верить следует только в самом крайнем случае. Можете на меня положиться. Мы познакомились на Берлинском конгрессе в известном вам году. (Как истинная женщина, Сильвия не стала акцентировать внимание на том, что означенный конгресс состоялся в 1878 г.) И имели массу возможностей убедиться в деловых качествах друг друга.

– Антон, кстати, тоже характеризовал тебя как даму чрезвычайно коварную и беспринципную.

– Ну еще бы! – Выражение лица аггрианки показало, что она считает слова Антона заслуженным комплиментом.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧУЖОЕ НЕБО

Все мы, святые и воры,

Из алтаря и острога,

Все мы смешные актеры

В театре Господа Бога.

Множатся пытки и казни…

И возрастает тревога:

Что, коль не кончится праздник

В театре Господа Бога?!

Н. Гумилев

ГЛАВА 12

Огромный пароход, предназначенный для перевозки с рекордной скоростью через Атлантический океан трех тысяч пассажиров ради завоевания голубой ленты Атлантики, был пугающе пуст.

Ибо что еще можно сказать о сооружении большем, чем занимающий в длину целый городской квартал пятнадцатиэтажный дом, во всех бесчисленных квартирах которого проживает постоянно не более чем девять человек. А сейчас вообще шесть.

Вдоль третьего сверху этажа, называемого моряками верхней палубой, тянулся длинный, слабо освещенный коридор. Этот коридор упирался в огромный зал, который мог использоваться и для банкетов, и для танцев, а сейчас был темен и безлюден. Только в дальнем его углу, на эстрадном возвышении стоял с поднятыми крышками старомодно-черный концертный рояль «Стенвей». В бронзовых канделябрах над его клавиатурой горели восковые свечи, и печальный человек сам для себя или для заполненного гулкой темнотой зала играл 14-ю сонату. По стенам бегали ломаные тени. В борта корабля громко били волны, заставляя резонировать гигантскую стальную коробку.

Над палубой частыми, почти не стихающими раскатами громыхал гром. Завершалось лето, и с юга, от турецких берегов, уже третий день чередой накатывались грозы.

Тихая задумчивость первой части сонаты переходила в беззаботное аллегретто второй. Светлые, вроде бы радостные ноты звучали в зале, а за иллюминаторами хлестал дождь и сгущался грозовой мрак. И вдруг внезапный трагический аккорд разорвал иллюзию покоя и счастья. Колеблющиеся язычки пламени над розовато-прозрачными столбиками свечей освещали резкие черты лица пианиста и закушенную губу. Отчего бы вдруг повлажнели щеки музыканта под полуопущенными веками? Неужели от той трагической муки, которой гремел рояль? Тяжкими волнами продолжал катиться над головой гром. На предназначенной для нот подставке пустел стакан со слабо разбавленным виски, в чашечке канделябра дымилась сигарета. Из-под гудящих струн рвалась задыхающаяся мольба о счастье или хотя бы покое и вдруг сменялась очередным взрывом отчаяния, словно бы даже криком ужаса перед будущим…

И нет никого, кто слышал бы надрывную, превосходящую обычные способности музыканта игру.

Для кого она? И зачем трепещут в сквозняке огоньки свечей?

Левашов уронил руки на клавиатуру и замер, опустошенный, не понимающий, как ему жить дальше. Сохранять верность усвоенным с первых лет сознательной жизни, ставшим сердцевиной его личности принципам и потерять друзей, остаться совершенно одному в чужом и чуждом ему мире? Предпочесть принципам дружбу, и тогда… Стать палачом своего народа, искренне принявшего революцию и защищающего ее от… Здесь его мысль запнулась. Назвать тех людей, с которыми он познакомился в последние дни, белогвардейских офицеров и генералов, просто гражданских, бежавших в Крым от… от народной революции? Назвать их белой сволочью, наймитами мирового империализма, врагами трудового народа Левашов теперь тоже не мог. Как сказала ему Лариса в ночь их первого знакомства: «Тупик, милый? Оба мы в тупике. Оба не знаем, что говорить и делать дальше…»