Бредень

Она кивнула.

– Тот, у которого ты распечатала письмо?

– Да.

– Ладно. Пойдем проверим, правду ли он говорит.

Вход в приемное отделение был заставлен каталками, как будто недавно где-то произошла катастрофа и всех пострадавших свезли сюда. Внутри все было таким, каким сохранилось в воспоминаниях Роны, за исключением свежеокрашенных стен и плаката с названием больницы – «Траст Хоспитал». Над левой грудью медсестры за стойкой красовался бэджик с этим же названием и ее собственной фамилией. Медсестра была такая же усталая и замотанная, как и та, что регистрировала Рону много лет назад.

Эдвард объяснил, что пришел навестить сына и выложил на стойку свою визитную карточку. Сестра мельком взглянула, узнала фамилию и сообщила, что всё в порядке. Мистер Стюарт может пройти наверх, тихо, пожалуйста.

Он улыбнулся одной из своих обворожительных улыбок, и медсестра просияла. Он поинтересовался, не поступал ли недавно мальчик с подозрением на аппендицит.

– Мне кажется, это племянник одного из моих друзей.

Сестра утвердительно кивнула.

Да, мальчик с аппендицитом сейчас в палате.

– Ему сделали обезболивание, – сказала она. – Удаление аппендицита запланировали на утро.

– Спасибо.

Эдвард обернулся к Роне. Опять ты ошиблась, говорил он всем своим видом.

Прежде чем они поднялись наверх, он рассыпался в комплиментах Национальной службе здравоохранения. Сестра осталась совершенно им очарована.

37

Кто-то откинул Джонатану волосы со лба. Впервые Рона смогла его как следует разглядеть. Он похож на отца, решила она, но изящный нос унаследовал от Фионы.

Когда они проходили мимо, дежурная сестра улыбнулась им, узнав, очевидно, одного из ночных посетителей.

На столике у окна стоял огромный букет цветов, а на тележке у кровати лежал плеер и стопка компакт-дисков.

– Нельзя его будить, – сказала Рона, у которой сжималось сердце оттого, что она стоит в этой палате и смотрит на сына Эдварда. И этот сын – не ее.

– Он не проснется. Ему вкололи снотворное, – сказал Эдвард глухим от напряжения голосом. Он провел ее в смежную комнату с кофеваркой, телевизором и телефоном.

– Ну и роскошь, – заметила Рона.

– Я должен работать, пока я здесь, – объяснял Эдвард, – больница относится к этому с пониманием.

Он взмахом руки указал на стул, приглашая ее садиться.

– Газетчики не знают… – наконец начал он. – Предположительно Джонатан пытался покончить с собой.

Он взглянул в озабоченное лицо Роны.

– Но я убежден, что все это недоразумение, – продолжал он. – Джонатан пил. Водку. Мы нашли пустой флакон из-под парацетамола.

Рона промолчала.

– Я уверен, что он по ошибке принял лекарство.

Роне это не показалось убедительным.

– А при чем здесь этот Саймон? – тихо спросила Рона.

Прежде чем ответить, Эдвард шагнул к двери и закрыл ее.

– В компьютере у Джонатана было сообщение от какого-то Саймона, – сказал он. – Это навело меня на мысль, что Джонатан попал в беду.

– О, Эдвард! – Рона встала и подошла к нему, исполнившись вдруг жалостью к этому человеку, которого так долго ненавидела. – А что сказали в полиции?

Он вперил в нее ледяной взгляд:

– Я не обращался в полицию.

– Ты должен. Если Джонатану угрожает опасность, ты должен сообщить в полицию. – Рона вспомнила грязную подушку и лицо другого молодого человека.

В глазах Эдварда отразилась мука.

– Я не могу, Рона. Тогда мне конец.

– Фиона знает об этом сообщении?

Он покачал головой:

– Ты единственная, кто знает.

– Да как ты смеешь вешать на меня такой груз, Эдвард! – в ярости вскричала она. Ничто его не заботит, кроме сохранения репутации. Еще больше она злилась на себя. Если бы только она рассказала о своих подозрениях Биллу, вместо того, чтобы звонить Эдварду.

– Ты не можешь ставить мне в вину желание защитить своего сына, – с обидой заявил он.

– Ты не Джонатана защищаешь, – презрительно возразила она, – ты защищаешь свою собственную карьеру.

На мгновение наступила тишина. Затем Эдвард сказал:

– Ты сама однажды сделала этот выбор. Помнишь?

Зная, что отец в соседней комнате, Джонатан не хотел открывать глаза. Он не хотел ни видеть его, ни говорить с ним.

Он хотел снова забыться, но голос отца мешал ему. Второй голос, женский, не принадлежал ни матери, ни сестре Дженкинс. Это был сердитый голос. Даже в его состоянии он испытывал удовольствие от того, что кто-то сердится на его отца.