Куявия

По взмаху его руки стражи радостно потащили князя к ближайшей бочке с водой, а уже осень, вода холодная, принялись окунать с головой. Иггельд стиснул кулаки, ноздри раздувались, как у дракона, телохранители бросили ладони на рукояти мечей и так же зло озирались по сторонам.

Иггельд всхрапнул, как конь, пошел, раздраженный, к своему шатру. Вдогонку через стенку шатра доносился стук ножей и звон чаш. Хмельные голоса завели веселую песню про удалого купца и трех купчих. Дюжие глотки подхватили, слышно, как кто-то пустился в пляс.

Малыш лежал у самого входа смирный и печальный. Телохранители, что всегда оставались при шатре, взяли и его в кольцо, не подпуская посторонних.

– Соскучился? – спросил Иггельд.

Малыш, не ожидавший такого скорого возвращения, ринулся навстречу. Иггельд прикрыл лицо руками, отбивался, терпеливо ждал, пока обрадованный зверь вылижет с головы до ног. Телохранители отступили, закрылись щитами.

– Тихо, тихо, – засмеялся Иггельд. – Дай обниму… а теперь дай взобраться…

Малыш с готовностью плюхнулся на брюхо, глаза изумленные и обрадованные, не часто удается полетать в ночи, похоже, тоже начинает чувствовать очарование, когда над головой звезды и блистающая луна, земля едва просматривается в серебристом призрачном свете, зато из темноты красными огоньками смотрят странные цветы костров, за городскими стенами светятся дома и сараи, а весь огромный город кажется одним сверкающим облаком, где свет множества каганцов сливается в ровное чистое пространство дня.

Он подпрыгнул, часто-часто забил крыльями и взлетел без разбега, что обычно требовался всем драконам, исключая только Черныша. Этому трюку Иггельд учил Черныша долго и старательно, на случай, если попадут в передрягу, когда не до степенной пробежки перед прыжком в воздух, но Малыш, кажется, научился сам.

Ветер прижал к жесткой спине, ревел в ушах, Иггельд согнулся, еще не остыла злость на глупейший и такой несвоевременный пир, вспомнил растерянное лицо князя Мальвреда, а потом как стукнуло по голове: да он же накричал на этого могущественнейшего из князей, заявил ему, что пьяных не допустит к осаде, и князь даже не пикнул, не удивился и не возмутился, что дикий пастух с гор распоряжается, командует, решает, как осаждать Куябу, кого допустить к осаде, а кого отстранить…

Черт знает что такое… Наверное, князь просто растерялся от такой наглости.

Глава 8

На высоте Малыш перестал месить воздух, как проворная баба тесто, растопырил крылья и как бы весь распластался, довольный. Ветер сразу утих, зависли в абсолютном безмолвии, между небом и землей, отрешенные, особые, еще не боги, но уже и не простые бегальщики по земле.

Ночь выдалась на редкость тихая, ясная. Изогнутый серпик луны всплыл сверкающий, умытый, по черному бархату остро горят мириады звездочек, лунный свет падает ровный, чистый, даже очищенный, отбеленный, призрачный. Если присмотреться, на земле тоже множество звездочек: крохотных багровых, алых, пурпурных, даже оранжевых, видно даже густое кольцо из таких звездочек… Каким крохотным выглядит все из поднебесья!

Сейчас там, далеко-далеко внизу, из труб дым поднимается прямой, между небом и домами протянулись сизые веревки. Непотревоженно в тихом, пропитанном ароматами трав и цветов воздухе стрекочут кузнечики, поют сверчки…

Малыш громко вздохнул, оглянулся. Иггельду почудилось удивление и беспокойство в глазах дракона, опомнился, поймал себя на том, что дергается, сжимает кулаки, а сердце стучит громко и часто. Драки с артанами, обустройство войска, теперь осада Куябы – все отвлекает, заставляет думать про эти пустяки, но едва вот так на Малыше и в поднебесье, чтобы никого и ничего лишнего, то сразу прямо в небе очертания ее лица с обвиняющими глазами, горькая улыбка на губах, вздернутые в удивлении брови…

Ураган уже бушевал в груди, вырывал с корнем деревья, ломал дома, заборы, сносил мосты и дамбы. Малыш в нерешительности ударил довольно сильно крыльями, оглянулся, снова растопырился, прислушался, все не может понять, что же сделал не так, что нужно сделать, чтобы им были довольны, чтоб похвалили, чтобы сказали, что он хороший.

Иггельд даже привставал, всматривался в меняющийся образ, губы шевелились, а сердце то стучит так, что готово выпрыгнуть, то замирает, словно перестало биться с того дня, как он обнаружил, что пленница исчезла. Еще тогда на поиски вылетел с остановившимся сердцем и похолодевший, застывший, такого могла бы к жизни вернуть только она, и когда крушащие стрелы героев неожиданно легко пробили панцирь Черныша, тот самый несокрушимый панцирь, который никто не мог пробить даже мечом, почти не ощутил ничего, кроме острой тоски, что так и не отыщет ее, так и не скажет ей…