Лабиринт

Все шло, как обычно. Минос расспросил Тезея о происхождении, родственниках, прежних подвигах, буде таковые имеются, и, оставшись, по моим наблюдениям, довольным, отпустил его, ничего конкретного не пообещав, а дальнейшего я уже не видел и не слышал – вывел Тезея из тронного зала, и на этом мое участие в церемонии закончилось, о чем я нисколечко не сожалел.

– Он не сказал ни да, ни нет, – обернулся ко мне Тезей, когда мы оказались в достаточно уединенном коридоре.

– Обычная блажь многих властелинов – оттягивать решающий миг, – сказал я. – Будь то объявление войны, завершение ее или, например, наш случай. Попытка царя внушить себе и окружающим, что он сохраняет некую верховную власть над событиями. Успокойся, он вскоре решится. Как тебе понравились наши войска?

– Вымуштрованы неплохо, – сказал Тезей. – Только опыта, по-моему, им не хватает – в вашу землю давно уже никто не вторгался.

– Да, – сказал я. – Но мы воюем. Правда, давно предпочитаем воевать за пределами Крита. Нас боятся, и еще как боятся…

– Ну еще бы, запугали соседей своим чудищем…

– Государственная мудрость – штука тонкая, – сказал я. – Иногда она в том, чтобы воевать, иногда в том, чтобы не воевать.

– Но почему ты стремишься, чтобы я его убил? Ведь он, не в последнюю очередь, основа вашего благополучия?

У парня острый ум, не замутненный волнением, подумал я и сказал:

– У нас, знаешь ли, каждый делает, что хочет, и промышляет, чем может. К тому же ты помнишь – воля богов. Ну, как тут с ними спорить? Просто никакой возможности нет, я человек богобоязненный.

Горгий, начальник стражи Лабиринта

– Ариадну я встретил в парке, у подножия статуи великого Сатури, отца Миноса. Вернее, она меня встретила – явно ждала, я понял это по тому, как она порывисто подалась навстречу.

– Что решил отец?

– Ничего определенного. Он подумает.

Она опустила голову. Плохо я разбираюсь в женщинах – кто их вообще понимает? – но угадать ее волнение мог бы и болван – она еще в том возрасте, когда плохо умеют скрывать мысли и чувства. Жаль, что с годами это проходит, как жаль, что не дано нам всем навсегда остаться чистыми душой, откровенными, прямыми… как на войне, где нет места двусмысленности и лжи. Священный петух, ну почему я все меряю войной и все с ней сравниваю? Двадцать лет я не воевал. Что за отрава таится в звоне мечей и грохоте подков, что за сладкая отрава? И почему меня вдруг потянуло на такие мысли? Старею? Конечно. А вот мудрею ли?

– Сядем, если ты не спешишь? – спросила она. Я сел с ней рядом на теплую каменную скамью. Зеленая ящерка бесшумно скользнула прочь, всколыхнув траву.

– Горгий, я красивая? – спросила она вдруг. – Меня можно полюбить?

– Почему ты задаешь такие вопросы именно мне?

– Захотелось. – Она лукаво улыбнулась. – Ты ведь еще в том возрасте… И знал много женщин, как всякий солдат, я много слышала о солдатах. И ты обязан говорить правду, потому что солдаты, ты сам говорил, самые правдивые люди в мире. Ну?

– Ты красивая, – сказал я.

Ненависть к Пасифае я никогда не переносил на Ариадну – я не придворный, я солдат. Наверное, симпатию к Ариадне я испытываю потому, что она – на распутье, она чиста и открыта, я желал бы ей в дальнейшем всегда оставаться такой. Женщина и подлость, женщина и зло, криводушие, я считаю, – вещи изначально несовместимые. Почему-то те отрицательные черты, которые мы сплошь и рядом прощаем мужчинам, продолжая не без оснований числить их в своих друзьях и сподвижниках, в женщинах нам нетерпимы. Может быть, это идет от почтения, которое мы испытываем к Рее-Кибеле, великой праматери всего сущего? Или есть другие причины и кроются они в нас самих – это подсознательное желание всегда видеть женщину чистой, лишенной всяких грехов?

– Как мы скучно живем, Горгий, – сказала Ариадна.

– Ты думаешь?

– Да. День, ночь, день, ночь, завтрак, обед, ужин… Мне скучно, понимаешь? Я – всего лишь глупая девчонка, запертая в этом нелепом и угрюмом древнем дворце. О многом хочется поговорить…

– Но вот подходит ли в наперсники юной царевне старый солдат?

– Он-то как раз и подходит, – сказала Ариадна. – Есть между нами много общего, тебе не приходило в голову?

– Нет, – сказал я. – Что же?

– И у девушек, и у солдат есть свои любимые героини и герои, которым хочется подражать. У тебя был такой в твои семнадцать лет?

– Еще бы, – сказал я. – Геракл, Ахилл, Гектор, Патрокл. Тогда только что кончилась Троянская война, мы им всем ужасно завидовали. Война, в которой мы, юнцы, усматривали что-то романтическое и возвышенное. Чеканные речи богов и героев, благородные воители, блеск оружия. Потом нам самим пришлось повоевать, и мы задумались над кровью и грязью Троянской войны, ее неприкрашенной грубой правдой. Площадная брань Одиссея, набросившегося с кулаками на пожелавших уплыть домой солдат, уставших торчать под неприступными стенами; волочащееся в пыли за колесницей Ахилла тело Гектора; жалкий, плачущий Приам, пришедший ночью в лагерь осаждающих выкупить тело сына; Кассандра, изнасилованная в храме, у алтаря; ночная резня на улицах; Одиссей, оклеветавший своего товарища по оружию и погубивший его… Искупает ли все это обращенная к победителям лучезарная улыбка Афины? Я отдал войне годы и годы, но война – это трудная и грязная работа и не более того, не ищите в ней романтики.