Ингвар и Ольха

Ольха и ее братья сидели на резных стульях. Подлокотники и спинки были расписаны яркими цветами и диковинными птицами. По знаку княгини принесли еще один, с простой спинкой. Ингвар кивнул, принимая, он мог бы сесть и на лавке. Хорошо смеется тот, кто смеется позже других.

– Как я понимаю, – сказал он, злясь, что надсадил горло и вместо его сильного голоса, привыкшего повелевать, выходит шипенье, как у старой больной гадюки, придавленной сапогом, – это твои братья. Старшего зовут Мстишей…

– Мстиславом, – поправила она.

Ее голос был безукоризненно чист и светел. В нем звенел хрустальный ручеек, переливались колокольчики. Ингвар сел, откинувшись на спинку, рассматривал ее в упор. Ее признают княгиней, судя по всему, за серые глаза да белое личико с безукоризненными чертами. Тонкие приподнятые брови, что придают лицу удивленное и даже надменное выражение, можно и так это понять, тонкий нос с красиво вырезанными ноздрями, гордо приподнятые скулы, пухлые губы, странный подбородок… Да, странный, если не уродливый вовсе. Красивым у женщин считается крохотный подбородок, на щечках милые ямочки, но у этой зверюки подбородок вылеплен четко, даже чуть выдвигается, выказывая характер.

Ингвар поймал себя на том, что уставился на ее подбородок, совсем не женственный, не понимая, почему не может оторвать от него глаз. Кто-то кашлянул, он опомнился, растянул губы в надменной усмешке:

– Мстиславом? Пусть Мстиславом. А младший, если не изменяет память… а она не изменяет – веду обидам точный счет, и уж за мной не пропадет, – Твердята. Что за имя для такого милого нежного ребенка!

Мальчишка взглянул на него исподлобья. В глазах блеснули злые искорки. Он сказал звонким детским голоском:

– Скажи это еще раз и узнаешь, насколько я нежен!

Его детская ладошка упала на рукоять узенького кинжала, что висел справа на поясе. Ольха смотрела спокойно, даже горделиво. И ее бояре взирали как совы, надменно и сонно. Никто даже не пытался остановить ребенка.

Ингвар, чувствуя, как гнев бурлит уже близко к поверхности, выдавил кривую усмешку:

– Да, я вижу, насколько доблестны древляне. У них даже дети вынуждены браться за оружие.

Это было слабо скрытое оскорбление. Он кипел, глаза Ольхи опасно потемнели. В палате запахло грозой. Кто-то с грохотом отодвинул лавку, руки древлянских воевод и дружинников потянулись к ножам. В обеденную палату запрещалось входить с оружием, но без ножа кусок мяса не отрежешь, да и хлеб ломать руками – богов гневить.

– У нас даже стены могут быть оружием, – выдавила наконец Ольха. – Отведай нашей трапезы, воевода. Хлеб можешь не есть, соль я велела на ваш стол не подавать.

Ингвар наклонил голову. Он понял. Она не желала, чтобы рус был связан узами гостеприимства. Мол, ел ваш хлеб-соль, обязан быть другом. Они враги, непримиримые противники. И таковыми останутся. Похоже, в ней тоже поднимается ярость при одном только виде русов. И так же, как он жаждет сломать ей шею, так и она в сладких мечтах распинает его над костром или медленно сдирает кожу.

Перед ним поставили братину с хмельным медом. Ингвар поспешно зачерпнул, выпил полный ковш. Пить он не хотел, но эта болотная ведьма с серыми глазами заставляет чувствовать себя не в своей тарелке. Он даже тайком проверил, не расстегнулась ли ширинка, ведь мед развязывает не только языки, но и мышцы, стянутые в тугой узел.

Он знал, что, как бы его ни напоили, он не сболтнет лишнего. Ковшик меда показался крепким, даже слишком. Он не сразу понял, что здесь наверняка добавили какие-то травы. Проклятые колдуны, всех бы прибить клиньями к деревьям и оставить воронью!

Голова кружилась, он прилагал усилия, чтобы держаться ровно. Ольха следила за его лицом внимательно. На полных губах проскользнула усмешка. Голос был все так же чист и холоден:

– Надеюсь, наш мед пришелся по вкусу.

– Не только, – ответил Ингвар. – Искоростень так же хорош, как этот кабанчик.

Он оторвал жареную ногу, с наслаждением вонзил зубы. Во рту стало горячо, потек сладкий пахучий сок. Он обнаружил, что голоден до спазмов в желудке.

Ольха наблюдала, как он хищно хватает ломти мяса, запивает брагой, ест рыбу, едва выплевывая кости, половину кабанчика ухомякал он, а еще и съел почти всех раков на блюде, подливу вытер куском хлеба и съел тоже. Он не суеверен, она знала. Сегодня будет есть хлеб-соль, завтра скрестит мечи. А то и ударит в спину.