Год Крысы. Путница

Альк нашел Рыску на берегу, в шатре старой ивы. Девушка сидела, привалившись спиной к стволу, и так сосредоточенно глядела на поджатые к груди колени, словно там был начертан ответ на вопрос о смысле жизни. Подол бального платья напоминал половую тряпку, которой мыли заброшенную на год избу: черный, мокрый. Кончики ивовых ветвей колыхались в воде, как волосы утопленницы. Прибитая к берегу тина пахла дохлой рыбой.

Саврянин постоял рядом, тоже поглядел. Ответа не нашел, но вид на декольте был неплох.

— На будущее: мы с тобой не на сеновале кувыркались, чтобы туда-сюда, ах, помедленнее, милый. Если уж зажгла свечу — бери силу рывком, как занозу вытаскиваешь. Иначе только больнее.

Рыске на юбку капнуло. Девушка недоуменно подняла голову, Альк выругался и зажал нос пальцами. Когда ж она остановится-то?! Чуть заговоришь — снова течь начинает.

— Тебе очень плохо? — так жалобно спросила Рыска, будто это на нее, а не на Алька накатило безумие и теперь приходится оправдываться за совершенные злодеяния.

— Нет, что ты, — сердито прогнусавил саврянин. — Не беспокойся, мне просто плохо.

— Ты же сам велел мне выбирать!

— Тогда почему ты сразу бросаешься оправдываться?

— Я не… — Рыска осеклась и снова уставилась вниз. — Я не хочу быть путницей.

— А тебя никто и не просит. — Альк прислонился к стволу, задрал голову. Туман обволакивал иву, как сметана, струйками просачиваясь между ветвями. — Тебя заставляют, потому что иначе все мы умрем.

— Мне такой дар не нужен! — с отчаянием выкрикнула девушка коленям. — Я вообще, может, с детства мечтаю от него избавиться!

— Ну это как раз проще простого. — Саврянин сорвал один листик, растер в пальцах и стряхнул на землю. — Убей человека.

— Что-о-о?! — потрясенно уставилась на него девушка.

— Воспользуйся при изменении пути не свечой, а человеком, — невозмутимо пояснил Альк. — Вытяни из него силу — ведь немножко везения есть у каждого — до последней капли, и, когда он умрет, уйдет и твой дар.

— Предлагаешь мне замарать руки кровью?!

— С рук кровь легко смывается, — заверил ее саврянин. — Пополощешь в холодной водичке, и все. Так что, пойдем снимать с тебя проклятие бывшего путника? Поймаем какую-нибудь бабку, я подержу, а ты на что-нибудь используешь…

— Нет!!!

— Ах да, забыл, проклятая женская солидарность. — Альк осторожно потрогал переносицу. — Тогда дедку. Такого старенького и горбатенького, чтоб не жалко было.

— Мне всех жалко!

— Тогда терпи, путница. — Саврянин рискнул опустить голову, а потом и присесть на корточки у самой воды. Кровь действительно смывалась легко, но каждая капелька превращалась в здоровенное розовое пятно, долго не тающее в стоячей воде.

— Альк…

— Чего?

— Я так больше не могу, — тоскливо пролепетала Рыска, совсем утыкаясь лицом в колени. — Это не жизнь, а какой-то кошмар! Хорошего пути как будто вообще нет, мы постоянно выбираем только между плохим и очень плохим, и я совсем не уверена, что правильно…

— А ты помолись, — серьезно посоветовал Альк, отряхивая руки.

Рыска засопела в подол.

— Кажется, я уже не верю в богов, — боязливым шепотом призналась она, как будто Хольга подслушивала возле ивы. — С такими-то мольцами… Может, они их сами и выдумали ради дармовой колбасы!

— А зачем тебе боги? — удивился саврянин. — Молитва нужна, чтобы поверить в себя. Чтобы утвердиться в мысли, что на нашей стороне правда, а значит, мы победим.

— А она точно на нашей?

— С нашей точки зрения — да.

— Какая ж это тогда правда?! — разочарованно протянула Рыска. — Она должна быть настоящей, всехней!

— И как ты себе это представляешь? — хмыкнул белокосый. — Заяц хочет жить, а волк хочет есть. Кто-то мечтает о дождливом лете, кто-то о жарком. Рано или поздно все равно придется сделать выбор, на каком ты пути. И наречь его хорошим.

— Ага, на путничьем или на крысином, — с досадой поддакнула девушка, выныривая из подола.

— Верно, — легко согласился Альк, подхватывая ее под мышки и ставя на ноги. — И, по мнению крысы, кража тени как раз то чего хочет от нас Хольга. Пойдем. Надо же наконец узнать, из-за чего мы так мучились!

* * *

Толпа просителей уменьшилась едва ли на треть, но приемное время подошло к концу, и стража стала выгонять разочарованно ворчащих людей из зала. Громко протестовать никто не решался: спасибо батюшке тсарю, что хоть один день в месяц отводит на разбор жалоб простого люда. Прошлый вообще только раз в год снисходил; Витор Суровый, впрочем, последние лет пять показывался в зале все реже, и дела разбирал его высочество Шарес. Впрочем, народ это устраивало: тсаревич был толковый и справедливый, некоторые именно к нему напрашивались.