Эксклюзивный грех

Однако долго Надя о Диме не думала. Назавтра предстояли похороны, поминки… Полно хлопот.

Дима. То же самое время

Определитель Диминого мобильного телефона высвечивал Надины звонки. Но он не отвечал: чувствовал, как ему тяжело сейчас будет выговорить любые, пусть стандартные, слова соболезнования. К тому же на похороны, вторые за неделю, идти будет тягостно. Поэтому он поступал, как подросток: не брал трубку – словно скрывался от влюбленной одноклассницы. Словно прикидывался больным, чтоб не идти на нелюбимый урок. “Бог меня простит, – оправдывал он себя. – Пока тетя Рая была жива, я делал все, что мог”.

Давно стемнело, а он продолжал копаться в маминых архивах. К двенадцати ночи Дима, кажется, просмотрел все. Кучка отобранных им документов помещалась на журнальном столике.

Он нигде не смог обнаружить мамины дневники. И вообще – в архиве оказалось до обидного мало записей, сделанных ее рукой. Ну, писем нет – это понятно. Мама не из тех, кто пишет письма под копирку. Но нет и его писем, адресованных ей. А он их писал. Например, в Дрезден, где мама провела полгода по обмену (кажется, в начале восьмидесятых). Или в дома отдыха. (Бывало, мама отправлялась в отпуск без Димочки: вот трагедия была, пока ему не стукнуло четырнадцать. И, прямо скажем, радость – когда он стал старше.) Но его письма отсутствовали. Не имелось и маминых дневников.

А ведь было и то и другое! Должно было быть!

Правда, нашлось кое-что, связывающее маму с Ленинградом, с тетей Раей, с Аркадием Михайловичем Ставинковым, со студенческой поликлиникой.

Во-первых, Дима откопал четыре поздравительные открытки. Одна с Восьмым марта, две – с Первомаем и одна – с Новым годом, адресованные из Ленинграда в столицу и подписанные инициалами А.М.С. Три открытки, датированные восемьдесят пятым годом (они с мамой тогда только-только перебрались из Питера в Москву). Еще одна – восемьдесят седьмым годом. В первых трех посланиях А.М.С. – то есть главврач Аркадий Михайлович Ставинков – передавал “горячие приветы ДД” – стало быть, Диминому отчиму. В последнем поздравлении приветов ДД не было – к тому времени гордая Евгения Станиславовна уже разбежалась с Диминым “папой номер два”, и, выходит, главврач о сем факте откуда-то знал.

Все четыре открытки от Аркадия Михайловича были выдержаны в духе слегка индифферентного поздравления от бывшего коллеги по работе. Однако почудилось в них Диме нечто большее. Некая сдержанная, затаенная и неудовлетворенная страсть. К примеру, следующий пассаж (из последней открытки, когда мамин “муж номер два” уже исчез далеко и надолго): “Мне часто снится Ваше лицо со светлой прядкой, склоненное над писаниной…” Интересно, что мама отвечала Аркадию Михайловичу на подобного рода признания? Наверное, хранила гордое молчание – раз переписка оборвалась… А может, она вовсе не оборвалась, а, напротив, стала более страстной? И вследствие этого оказалась уничтоженной? Что гадать!.. Пожалуй, об этом ему уже не суждено узнать…

Еще в стопке отобранных Димой документов имелись три фотографии. Одна из них запечатлела, очевидно, эпизод внутриполиклинического междусобойчика. О сем свидетельствовала казенная меблировка; столы, покрытые не скатертями, но белой бумагой; разнокалиберные рюмки. По бумажной гирлянде, протянувшейся вдоль стены на заднем плане, можно было предположить, что праздновали Новый год. Костюмы людей, изображенных на фото (длинные воротнички кофточек, широкие лацканы пиджаков, рубашки с планками), и их прически (“видал-сэссун”) свидетельствовали, что действо происходило в поздние семидесятые. На черно-белой картинке были изображены трое: в первой даме Дима безошибочно распознал маму – лет на двадцать моложе. Второй была тетя Рая. Естественно, тоже моложе на два десятилетия. “Черт возьми, – подумалось Диме, – а обе они хорошенькими были! Жаль, что мы не в одно время родились. Вот бы я за обеими приударил!.. А тетя Рая на Надьку похожа. Точнее, конечно, наоборот: Надька похожа на нее, молодую”.

Третьим на давнем снимке – являя, так сказать, идейный центр композиции – был мужчина. Слегка старше (или, во всяком случае, солидней) обеих дам, импозантный, тонкогубый, он сидел между ними с рюмкой в руке и снисходительно щурился в объектив. С одной стороны к мужчине клонилась тетя Рая. Однако мужик, напротив, как бы перенес центр тяжести своего тела – и своего внимания – в противоположную сторону, к маме. А та всей своей позой демонстрировала, что она полностью безразлична к его интересу.