Меч Вайу

Наконец Окит наполнил чаши вином и, запрятав хитроватую улыбку где-то в уголках рта под усами, пододвинул одну из них к Тихону.

– Ну, а если тайна, за какую ты поручишься своим словом, касается басилевса тавров Окита? – спросил он у переводчика, словно и не было предыдущих вопросов.

– В этом случае я принесу искупительную жертву Деве, и пусть великий басилевс не сомневается – в кратчайшие сроки он будет посвящен в нее, – не колеблясь, твердо ответил.

Тихон, смотря прямо в глаза Окиту.

– Я предлагаю освятить нашу дружбу и будущее сотрудничество, – сказал Окит, снимая с шеи золотую фигурку Девы; Тихон молча кивнул, соглашаясь.

Басилевс тавров и переводчик сделали на руках надрезы и, вымазав кровью изображение Девы, поочередно окунули его в чаши с вином. Так повторяли они несколько раз, затем неторопливыми глотками выпили чаши до дна. Теперь их соединяло нечто большее, чем просто хорошее отношение друг к другу. И пусть они не стали побратимами, потому что как скифы, так и тавры придавали этому обычаю большое значение и могли совершать обряд братания только на поле боя, когда один из братающихся по меньшей мере спас жизнь другому (тех, кто имел больше трех побратимов и кто совершал этот обряд в пьяном виде во время мирных будней, скифы и тавры презирали), но, выпив вино, освященное кровью и Девой, басилевс Окит и переводчик Тихон стали друзьями.

Поэтому, выслушав просьбу Тихона о помощи в освобождении матери из рабства, басилевс тавров долго не раздумывал.

– Завтра я пошлю гонцов ко всем вождям племен тавров. Пусть доложат мне, что им об этом известно. И завтра же мои верные люди отправятся в Неаполис к царю Скилуру. Если твоя мать там, в скором времени ты сможешь прижать ее к своей груди.

– Для выкупа нужно золото. Сколько понадобится, я заплачу…

– Нет! – перебил Тихона басилевс. – Это моя забота. А ты пока отдыхай. Могу предложить хорошую охоту: олени, косули, дикие бараны – их тут изобилие. Или желаешь сразиться с медведем? Найдем…

ГЛАВА 19

Афеней, вялый, с нездоровым отечным лицом, лежал в своей юрте, стоящей чуть поодаль от походных сарматских кибиток, возле кустарника. Осторожный и хитрый, лазутчик сармат и здесь остался верен себе: среди кустов и примыкавших к ним зарослей легче было ускользнуть незамеченным от сколотов. Ночевал Афеней в юрте редко, с полным основанием считая, что ему вовсе не обязательно подставлять грудь под острие дротика или стрелы, случись ночная вылазка сколотов, как уже не раз бывало за время осады – несколько тайных, хорошо замаскированых убежищ-землянок отрыли ему подручные Одинокого Волка в лесах, где ольвийский купец и коротал в одиночестве ночное время.

С вождем языгов у Афенея отношения не сложились. Властолюбивый и жестокий Дамас с недавних пор делал вид, что не замечает вызывающего поведения Афенея, который взял за правило исчезать из лагеря в самые неподходящие моменты, не ставя его в известность. Афеней в глубине души побаивался вспыльчивого Дамаса – тот мог в приступе ярости предать забвению услуги купца как лазутчика, а также наказ царя роксолан Гатала всячески содействовать ему в выполнении тайного поручения (что больше всего бесило языга) и попробовать своим мечом крепость шейных позвонков нахального эллина. Но идти на поводу у недалекого и грубого варвара Афеней не хотел, понимая, что рано или поздно тот возомнит себя вершителем его судьбы, как это случилось с царем Гаталом, и тогда ему не сдобровать. Но если Гатал не скупился на плату лазутчику-купцу, то с Дамаса взятки были, как говорится, гладки: темный кочевник предпочитал золоту коней и оружие, хорошие вина и наложниц, поэтому всю добычу с набегов тратил на свой гарем, пиры, вооружение телохранителей и боевой дружины, а услуги Афенея принимал как должное, изредка оказывая тому честь приглашением на пиршество, где сарматы позволяли себе издевки в адрес купца. Злопамятный.

Афеней поклялся в подходящий момент напомнить заносчивому варвару неуважительное отношение к своей особе, а пока старался держаться подальше от него, не появляясь на пирах и не принимая участия в тайных совещаниях.

Дамас же ярился на пронырливого строптивца, когда в очередной раз телохранители языга, обыскав весь лагерь и окрестности, с виноватым видом разводили руками, возвратившись ни с чем, и копил злость про запас, чтобы когда-нибудь все-таки поставить на место любимчика царя Гатала.