Ледяное сердце не болит

– Ладно, Анжела, – устало сказал Бахарев. – Давай закончим. Если я чего узнаю, сразу тебе отзвонюсь.

То, что его жаба задушила дочери помогать, разумеется, было самым мерзким враньем, на которое только бывшие жены по отношению к бросившим их мужьям способны. Уж он-то для Машеньки своей ничего не жалел. Все готов был отдать, все купить. Для единственной-то кровиночки! Когда вместе жили, супружница все наоборот гундела, что балует он дочь: и куклы самые лучшие импортные, и «Денди», и компьютер, единственный в классе… А уж платьица!.. Как конфетка доченька была одета! Как королева! И из-за границы не вылезала, особенно в последнее время. На зимние каникулы во Францию или Англию, на весенние – на Кипр, на летние – в Гоа или на Мальдивы… И этой старой кошелке, Анжелке, тоже приходилось летние и зимние поездки оплачивать: чтобы, значит, девоньке не было скучно и находилась она под присмотром… Единственная моя, крошечка, деточка!..

Она и в детстве-то красивой была, а уж как стала в девушку превращаться – у Романа Иваныча аж дух захватывало. Куда до нее Ганке, куда Анжелке (не сегодняшней, конечно, а молодой, со времен его жениховства)! Высокая, статная, с точеным личиком, с формами великолепными. Не раз при взгляде на нее у Бахарева начинал шевелиться его неугомонный дружок в штанах – да Роман Иваныч ведь не мразь извращенская, он дружка сразу осаживал и лишь любовался Машенькой, как драгоценной скульптурой, изящнейшей статуэткой. Благодаря доченьке он новую любовь к женщине познал: не плотскую, не тяжелую, с желанием обладать, да немедля, а иную – воздушную, легкую, восторженную. Когда только смотришь на предмет любви во все глаза и каждым его движением восхищаешься. Такого у Бахарева даже в давно забытой средней школе не случалось: чтоб просто смотреть, и радоваться, и наслаждаться, и гордиться!.. И безо всякого вожделения!..

А какая к нему ревность подкатывала!.. Порой при одной только мысли, что мальчишки, прыщавые онанисты, на девоньку его смотрят совсем другим взглядом – плотским. И что Машенька, пожалуй, совсем скоро в потных ручонках какого-нибудь худосочного фраерка окажется. Слава богу, вдали от Романа Иваныча она все-таки росла – а то, ей-богу, увидел бы ее с каким-нибудь молодым скунсом в обнимку, вырвал бы, наверно, парню все хозяйство с корнем!

И вот теперь: у кого она? С кем она? Что с ней?.. Неужели чьи-то лапы ее терзают? Унижают? Больно делают?.. А-а-а, не могу об этом думать!! Отдайте ее, меня возьмите, все у меня заберите – только Машеньку мою отдайте!!

Бахарев даже не заметил за потоком этих мыслей, как успел выбриться и одеться: рубашка, галстук, пиджак. Вот что значит школа, двадцать пять лет в строю, вся тягомотина происходит на автопилоте. А мозг в это время обычно работает, строит планы: с кем встретиться, какое совещание провести, кому что сказать, на кого из руководства с тем или иным вопросом выйти – чтобы и самому уцелеть, и дальше продвинуться, и соперников закопать. Но сейчас не до схем, не до работы Романа Иванычу, вся голова одной только доченькой занята: Маша, Машенька, девочка ты моя! Был бы он крещеный, пошел бы в церкву, в ноги Божьей Матери бухнулся: спаси и сохрани, все возьми, только дочку отдай!.. Так ведь Бахарев, дурак, не покрестился, потому что столько лет партийным был, а потом, когда все перевернулось и секретари обкомов стали с постными рожами и свечечками в алтаре стоять, не прочухал момента, не обратился: все ему казалось ниже его достоинства, что какой-то попик, ладаном пропахший, будет его с головой в купель окунать. Вот и отстал от жизни, а ему даже и Анжелка, и Ганочка говорили… Даже и Машенька: «Папка, окрестись, тебе легче станет!..»

В кухне – огромной, двадцатидвухметровой – Роман Иваныч на автопилоте открыл холодильник. В нос шибанул продуктовый запах: мяса, колбасы, масла, сала, початой банки красной икры… Обычно Бахарев покушать любил, и Ганка, перед тем как уехала, холодильник-то для него забила. Но сейчас, с похмелья да на диком нерве, он чуть отдуха съестного не сблеванул. Достал только коньяк – армянский, как с молодости, еще с райкома комсомола привык. Эх, не за то отец сына бил, что сын пил – а за то, что похмеляться любил.

А он и не похмеляется, он лекарство себе готовит, подобное лечит подобным…

Сварил жбан кофе (зерна с Кубы привез, когда со столичной делегацией в Гавану летали), ухнул туда меда и стопарик коньяку.

Затем залпом выпил. Это был его, бахаревский фирменный рецепт лекарства от всех болезней – от гриппа до головной боли. Не говоря уже о похмелье.