Фарамунд

Дорога вывела к реке. Фарамунд забеспокоился, но Унгардлик закричал весело:

— Рекс, мы побывали и на той стороне!

— Мост?

— Да! Но и брод рядом... Это просто сумасшедшие! Они строили мост, хотя там река всего по колено!

В самом деле, с моста Фарамунд видел сквозь прозрачную воду, как золотистая отмель тянулась до противоположного берега. Дорога сразу пошла прямая, как стрела, срезала низкие холмы, а если по дороге раньше и встречались овраги, но древние строители еще в свое время сумели их засыпать и утоптать до плотности камня.

Такие дороги в Риме могли жить века, Фарамунд в это верил, но в болотистой Европе ее, где размыло, плиты где торчали острыми ребрами к небу, а где и вовсе целыми участками ушли в топкую грязь.

Кое-где наступал лес, густой и сумрачный. Деревья загораживали дорогу толстые, массивные, с покрученными в ревматизме ветвями. Дорога, правда, не исчезла, скользнула между деревьями и повела, потащила, поманила в таинственную глубь. Небо закрыто тучами, однако проникающего через ветви света хватало, чтобы двигаться в сумраке без боязни поломать ноги.

Поселяне часто ездили в лес как за дровами, так и за бревнами, колея глубоко врезалась в землю, теперь ее всю заполнило грязной желтой водой. Кое-где дорогу вовсе размыло дождями, огромные ямы перегораживали ее от дерева до дерева. Фарамунд зло смотрел в коричневую муть, не зная — по щиколотку там или же скроешься с макушкой, всякий раз объезжал либо по краю, обдирая конский бок о деревья, либо объезжал по чаще.

Он с облегчением перевел дух, когда деревья расступились, но вся равнина впереди тонула в том же тумане. А далеко-далеко эта серая пелена смыкается с таким же грязно-серым небом. Весь мир безрадостен и неприветлив, а старая колдунья рассказывает о каких-то солнечных странах, морях с прозрачной водой... Да существует ли это на самом деле?

Сердце стиснуло от непонятной тоски. В груди росло странное томление, он чувствовал желание не то расплакаться, не то ухватить себя за грудь и разорвать грудную клетку, зачем-то обнажая сердце, явно же пылающее как факел...

Где бы они ни проезжали, из-за заборов, из окон на них смотрели угрюмые лица, запавшие глаза. Если успеть обернуться, можно перехватить ненавидящий взгляд, но Фарамунд больше обращал внимание на исхудавших детей, тонких, как стебельки травы, что так же, как трава, высыхают и мрут от голода.

Однако топоры стучали, пахло живицей, растопленной смолой, горелым железом. На вершине холма вырастал бург, свежий, из ошкуренных бревен, на том же каменном фундаменте, но гораздо выше.

Фарамунд еще зимой сказал резкое «нет» по поводу своей женитьбы, но до него доходили слухи, что его соратники тогда же начали переговоры с отцом Брунгильды. Гонцы сновали взад-вперед, а Фарамунд наблюдал безучастно. Военачальники гнут свою линию, их опасения понятны, но что ему до устойчивости его завоеваний! Лютеции нет, осталось только его, ненужное теперь, войско, которое он собрал ради нее единственной, только ради нее!

И зачем ему захватывать города и крепости, принимать коммендации, самому давать клятвы бдить и защищать... он плывет по жизни, как движется по реке бревно, мимо которого проплывают берега, деревья, звери, но от него ничего не зависит... Может быть, потому только и плывет, а не тонет, что в глубине души все еще не мог поверить, что Лютеции больше нет.

А в это самое время в бывшем бурге Лаурса, что стараниями Тревора и Редьярда превратился в укрепленную крепость шел очень тяжелый и тягостный разговор. Старый воин и бывший патриций Тревор смотрел на племянницу почти с отчаянием. За свою долгую жизнь он успел побывать и вожаком франков-наемников, и наместником земель на правом берегу Рейна. У него были огромные земли и несметное состояние, но потом началось нашествие готов, он растерял все, начиная от павших товарищей и кончая захваченными Аларихом землями. Его богатый дом в Риме был конфискован императором, немалые земельные владения в самой империи отобраны, а имущество разграблено. Все, что у него оставалось, это старинный римский меч, а также последняя из кровных родственников — Брунгильда Белозубая.

Сейчас она стояла перед ним, стиснув кулачки и сомкнув губы так плотно, что прозвище казалось украденным. Тонкие соболиные брови сомкнулись над переносицей.

— Дядя! — вскрикнула она в отчаянии. — Разве нет другого выхода? Почему ты должен отдавать меня этому дикарю? Вожаку разбойников?