Фарамунд

Он недоверчиво качал головой:

— И что же остальные? Соглашались?

— Считалось, — сказала она, — что только так и правильно. Мир устроен так... Честно говоря, я все еще считаю, что только так единственно верно. Но я — человек того мира. Я жила в нем, я пропитана его духом. Но сейчас на моих глазах возникает новый мир... Рабов нет, даже в самом низу! Простолюдины, что пашут землю и не хотят брать в руки оружие, отдаются под власть человека, который лучше всех умеет драться и убивать... но они не рабы, а он не их хозяин! С ним заключают эти... коммендации, где перечень условий... условий и обязательств с обеих сторон! Если кто нарушит, то стороны свободны от обязательств. И так везде! Мелкие вожаки племен принимают защиту более крупных, но крупный берет на себя обязательства перед этими мелкими, и уж точно не превращает их в рабов... Такого еще не было ни в Египте, ни в Риме, ни в Персии... Персия? Это тоже была великая держава, где свободен был только один царь, а остальные — рабы...

— Странный мир!

— Это тебе странный. А для рожденных там — единственно правильный. Для раба и вольного, для жреца и фараона... Там просто не видели, как можно жить иначе.

Издали донесся окрик. В ответ по ту сторону повозки весело заорали. Колдунья кивнула:

— Иди, тебе нельзя много думать об устройстве мира.

— Почему?

— Мудрецы редко берутся за меч, — сказала она печально. — Потому мир совсем не такой...

— Как если бы творили его мудрецы?

— Да.

— Хуже или лучше?

— Не знаю. Но — другой.

На воротных башнях явно удивились, видя, как рекс выпрыгнул из повозки, хотя коня вели с пустым седлом рядом.

А когда узнают, с кем я ехал и вел беседы, подумал он с неловкостью, то и вовсе пойдут шуточки... Сердце стиснуло болью, ибо точно так же однажды ехал в одной повозке с божественной Лютецией, Она ухаживала за ним! Своими нежными пальчиками перевязывала ему раны, поила его, придерживая одной рукой голову... он и сейчас иногда чувствует прикосновение ее ладони...

А в полутьме ее глаза сияли над ним как две путеводные звезды.

Не медля, он дал двое суток на сборы, после чего выступил всем войском, что разрасталось на глазах. Уже Громыхало и Вехульд командовали отдельными отрядами, даже отважный Унгардлик получил в свое распоряжение отряд легких конников.

Некоторые из его разбойников по старой привычке тут же рассеялись по окрестным деревням, принялись грабить и насиловать. Одну деревню сожгли начисто, мужчин перебили просто для потехи, а женщин раздели донага и погнали вслед за войском.

Едва до Фарамунда дошла весть, он окружил одну из деревень, захватил грабителей и согнал на площадь посреди села. Даже Громыхало и Вехульд вздрогнули, когда он свистящим от ярости голосом велел захваченным перевешать друг друга.

И был он так страшен, что перепуганные разбойники торопились, вязали петли дрожащими руками и все оглядывались на хозяина, страшась прогневать еще больше, ведь может посадить на колья.

Последний набросил себе на шею волосяную петлю, соступил с лавки. Длинная ветвь старого дуба прогнулась, там уже двое таких плодов, кончики ног коснулись земли, заскребли, глаза выпучились, с синеющих губ сорвался хрип, полетели слюни.

Фарамунд поморщился:

— Кто опаздывает, тому приходится хуже всех... Все видели? Это теперь моя деревня. И все люди под моей защитой. Кто хочет потягаться со мной, тому достаточно обидеть любого из этих поселян!.. Никто их не смеет грабить или насиловать, кроме меня! Все поняли? Трубач, сигнал! Мы и так задержались.

Двое суток почти непрерывной скачки, и вдали, посреди долины, окруженной лесом, появился огромный город. Широкая дорога проходила через него насквозь с севера на юг, еще одна — с востока на запад, и потому в городе были четыре полноценные улицы, а в высокой деревянной стене, окружавшей его почти правильным кругом, четверо ворот.

В груди растекалось щемящее волнение. Он привстал на стременах, пытаясь представить себя властелином этого огромного города. На миг кольнул страх: а что же с ним делать, тут же нахлынула волна гордости — он справится, он захватит, ограбит, получит богатейшую добычу!

— Мы возьмем этот богатейший город, — сказал он вслух, чтобы придать самому себе твердости. — Он будет наш! А мы станем хозяевами. И если кто посмеет назвать нас отныне разбойниками...

Громыхало подъехал, новенькое седло немилосердно скрипело под грузным телом, вкусно пахло свежевыделанной кожей.