Падает мрак

Элинор Гортон постепенно отдалялась от него, исчезала из памяти. А ведь прошло всего несколько дней, с тех пор как он опустил ее, безмолвную как рыба, в ледяные воды реки Ди. Слышать ее имя от Лин казалось ему непристойным. В ее устах это звучит бесчувственно, постыдно — как упоминание бывшей жены в присутствии новой невесты. Он двигается дальше. Его сердце, душа и ум посвящены подготовке к… следующей. Но для полиции, для прессы, для общественности, нетерпеливо жаждущей услышать мрачные детали смерти, это была новость, еще одна сенсационная история. Копы будут изучать передвижения Элинор, проследят за ее партнерами, ища возможных подозреваемых. Досужие читатели печально покачают головами, сокрушаясь об опасностях, преследующих работающих женщин, вынужденных ходить по домам незнакомцев, вместо того чтобы сидеть дома, в безопасных объятиях сильных рук своих мужей. Психологи будут давать консультации о мерах предосторожности, о том, как свести риск до минимума. Безопасность. Риск. Да она все время была в самом что ни на есть безопасном месте!

— В газетах, наверное, тоже о ней напишут, правда? — поинтересовалась Лин.

Ей хочется улыбнуться, но она чувствует, это было бы неуместно. Он снова пожимает плечами: ему пока лучше не открывать рот, иначе она услышит за его словами презрение. В газетах непременно напишут. Будут и фотографии, конечно. Он сохранит газетные вырезки для своего альбома. Он сосредоточился на присохшем кусочке пищи на тарелке, вдумчиво оттирая его, чтобы не слышать голос Лин.

Он предпринял еще одно усилие вспомнить, как выглядела Элинор. Темные волосы, стройная фигура, но это только общие слова. Ее особенности, ее кожа, форма ее губ… Он попытался сконцентрироваться, но ему мешала Лин и ее несмолкаемая болтовня. Сегодня вечером он вытащит альбом, может, посмотрит видеозапись.

— Надо бы выскочить, купить газету, — уклончиво пробормотал он.

— Да, нужно посмотреть, что они напишут. А вдруг я была последней, кто ее видел?

— Тебя это так возбуждает, что ты даже сделалась влажной, разве не так, Лин? — Слова вырвались прежде, чем он успел остановить их.

Глаза Лин выпучились от удивления и негодования, рот широко открылся. Отвратительная, уродливая сука!

— Что? — Она вскочила. — Что ты сказал?

Он отвернулся — не хотел быть свидетелем этой плохо замаскированной жажды к непристойным деталям. Лицемерка!

— Сию же минуту возьми назад свои слова! — кричала она. — Возьми их назад! Как ты можешь, бесстыдник!

Не надо было этого говорить. Нельзя было позволить ей понять, что ты в действительности думаешь о ней. Заткни ее, прежде чем вернутся остальные и захотят узнать, из-за чего весь сыр-бор. Лин продолжала вопить, и он почувствовал, как в груди шевельнулась паника.

— Ты права. — Он избегал смотреть на нее. Скажи ей, что ты просто расстроился. Сам не понимал, что несешь. Извинись. — Вероятно, страшно быть женщиной, когда случается такое… — Собственный голос показался ему фальшивым, но он надеялся, что говорит именно то, что Лин ожидала услышать. Он по-прежнему не решался смотреть на нее: ведь она увидит то, что лежит позади его взгляда, а он по собственному опыту знал, что женщин это пугает. — Дикая история. Она кажется такой… бессмысленной.

Лин уставилась на него. Он чувствовал ее пристальный взгляд, от которого загорелась кожа на щеках и шее. Она выдержала паузу и засопела, демонстрируя, что не полностью удовлетворена его объяснениями.

— Да. Не чувствуешь себя в безопасности даже в собственном доме, — произнесла она почти обвиняющим тоном.

Нет, это неправда. В том-то и дело, что чаще всего женщины чувствуют себя в безопасности. Именно поэтому справиться с ними так легко.

Глава восемнадцатая

Сознания она не потеряла, но словно бы провалилась в пустоту: затихли крики — ее собственные крики, исчезли страх, холод и боль в лодыжке, натертой цепью. Даже лица девушек растворились в темноте, дав ее измученному мозгу короткую передышку. Будто Кларе удалось спрятаться в надежном укрытии, куда ничто и никто не могли проникнуть.

Возвращалась она постепенно, медленно, а не вдруг, как бывает после обморока. Сначала ощутила боль — не физическую, это была глубокая печаль, столь же сильная и изнуряющая, как телесные страдания. Боль помогла ей почувствовать границы своего тела: она сидела на полу, обхватив руками колени и крепко прижавшись к ним лбом, и медленно раскачивалась — вперед-назад, вперед-назад…