Басилевс

Задумчивый и мрачный Тарулас ел и пил мало и неохотно. Несмотря на теплый и вполне дружеский прием, оказанный ему и его приятелям пассией самого царя Перисада, какие-то смутные, недобрые предчувствия томили душу лохага. В отличие от большинства гостей, возлежащих на мраморных скамьях триклиния, он сел на инкрустированный перламутром дифр в дальнем углу, где на кованых гвоздях висели какие-то венки, украшенные лентами. Пилумн и Руфус, поколебавшись, не последовали примеру своего общепризнанного вожака, и, нимало не смущаясь, вольготно расположились на пиршественных ложах, застеленных шкурами леопардов, похоже, привезенных купцами из Колхиды. Как обычно, они пили и ели каждый за троих, а потому вскоре неунывающий Пилумн уже тискал румяную фракийку, одну из подружек хозяйки дома, а более степенный Руфус пытался привлечь внимание Анеи, как бы невзначай выставляя напоказ свои и впрямь впечатляющие бицепсы и невпопад подмигивая светловолосой прелестнице.

Кроме наших друзей, Ксено, ее служанки, рапсода и Калуса, в триклинии было несколько девушек-гетер, в основном чужеземок, недавно приехавших в Пантикапей на заработки, а также приятели борца, атлеты рангом пониже, все молодые и звонкоголосые здоровяки. Среди них совсем потерялся невзрачный с виду худощавый мужчина, с морщинистым, загорелым до черноты лицом, испещренным шрамами. Он неторопливо и сосредоточено потягивал вино, углубленный в свои мысли, – видимо, не очень радостные.

Блуждая невнимательным взглядом по развеселившимся сотрапезникам, Тарулас неожиданно почувствовал, как в лицо плеснуло жаром: в него, словно обоюдоострый клинок, вонзился взгляд худощавого. Черные, бездонные глаза неизвестного казалось метали молнии, лицо его, словно изваянное из растрескавшегося придорожного камня, светилось радостной улыбкой. Неизвестного? Отнюдь – в той, прошлой жизни, когда лохаг носил имя Рутилий и был ближайшим соратником Аристоника Пергамского, ему доводилось встречаться с этим человеком и не один раз…

– Достопочтенные гости, не кажется ли вам, что кроме дионисиевых услад существуют и иные, несколько забытые нами? – смеясь, обратилась Ксено к присутствующим в триклинии.

Молодым людям, среди которых не было состоятельных, чтобы каждодневно пить столь превосходные вина и вкушать не менее редкие и отлично приготовленные яства, так не казалось; но, как известно, маслом кашу не испортишь, и гости дружными криками и рукоплесканиями встретили появление Эрота, как раз показавшегося на пороге триклиния – он возвращался из нужного места.

– Тише, тише, мои дорогие! – вскричал изрядно подвыпивший рапсод, потрясая руками. – Моя муза не терпит славословий и любит благосклонное внимание. Подвинься, любезнейший… – бесцеремонно оттолкнув кого-то из юношей, Эрот потянул к себе кифару и ударил по струнам.

Веселье было в самом разгаре, когда все еще не пришедший в себя от изумления Тарулас вдруг услышал над ухом тихий голос Анеи:

– Иди за мной, лохаг…

Он повиновался без лишних расспросов. Анея провела его через перистиль в небольшой, ухоженный сад. Там, на мраморной скамье у тихо журчащего нимфея[299] сидела, закутавшись в тонкую персидскую накидку, хозяйка дома. Лицо ее было бледнее обычного, а у уголков полных губ пролегли скорбные складки. Оставив их наедине, Анея неслышно ушла.

– Осень… – Ксено подняла со скамьи желтый лист и долго рассматривала его, поворачивая так и эдак, будто пыталась разгадать некий сокровенный смысл в узоре темно-коричневых прожилок. – Присаживайся… – наконец, будто очнувшись, подняла глаза на Таруласа и подвинулась, освобождая для него место.

Лохаг с невозмутимым видом сел рядом с Ксено и с холодным безразличием ответил на ее испытующий взгляд. Она почему-то вздохнула и удовлетворенно улыбнулась.

– Таким я тебя и представляла…

– Госпожа, ты, наверное, забыла, что я не придворный шаркун, а всего лишь простой наемник, – резче, чем следовало бы, ответил Тарулас. – А что касается иного… прости, я уже далеко не молод и вряд ли смогу достойно отблагодарить тебя за щедрое, но, к сожалению, принудительное гостеприимство.

Ксено от таких намерено грубых речей лохага вспыхнула от гнева, заалела, как маков цвет; глаз ее хищно сверкнули, словно у молодой тигрицы, завидевшей добычу, и злые, обидные слова уже готовы были сорваться с языка, но в этот момент какая-то затаенная мысль вдруг намертво сомкнула уста девушки, ее прелестная кудрявая головка покорно склонилась на плечо, и она прошептала: