– А при чем здесь Егор Ильич? – нахмурилась Ирина. – Есть доказательства, что он замешан?
– Какие еще тебе нужны доказательства?! – заорала хозяйка. – Неужто непонятно: по его приказу все делалось! Ясен перец, ему не по душе пришлось, что матерь наша с тобой решила его ослушаться! Что продолжала к тебе лезть! Эх ты! Тоже мне, принцесса! Счастье в коробочке!
«Да она продолжает меня к матери, давно покойной, ревновать», – поежилась гостья. А Марина все не успокаивалась:
– У мамы ведь и прояснения бывали, и выпускали ее, и она мне рассказывала… Она уверена была: в больницу ее упек твой Егор Ильич.
– То, что она уверена, еще ничего не доказывает, – упрямо возразила Ирина Егоровна.
– Что ты за дура! – в сердцах воскликнула хозяйка.
– Ладно, ладно, – успокаивая, подняла обе руки ладонями вверх гостья, – пусть я дура, пусть Егор Ильич – исчадие ада. Считаешь, что это он нашу мать преследовал, – вольно ж тебе. В конце концов, жизнь у отца не такая сладкая была, хоть и номенклатурная. И смерть он принял мученическую. Давай за память его, и за мать мою приемную, Галину Борисовну, и за маманю нашу с тобой общую – выпьем не чокаясь.
Насчет опрокинуть рюмку Марину уговаривать не требовалось. Правда, она оговорилась:
– За нее, маманю нашу, Киру, выпью, а за него – не буду.
– Как знаешь.
После того как приняли дозу, Ирина сказала, чтобы переменить тему:
– А тебе что-нибудь мать наша про отца моего родного рассказывала?
– Да нет, особо ничего не говорила. Очень-очень редко скажет чего.
– Еще бы! – поддакнула гостья. – Все-таки офицер немецкий. Оккупация.
– Какой, на хрен, офицер? – вытаращила глаза сестра. – Какая оккупация?!
Ирина смешалась.
– Мне рассказывали, что мой настоящий отец был фашистским офицером, гауптманом.
– Да ты с дуба рухнула, сестренка! – воскликнула Марина. Она, как и все пьющие люди, огрубела и даже не задумывалась, что ее резкие слова могут ранить гостью. Делая на это скидку, Капитонова смиренно молвила:
– А что, разве не так было?
– Конечно, нет! Может, она в оккупации с немчурой и погуливала. (За то ее после войны и посадили.) Но папаня твой нашим, русским ванькой был! А кто тебе такую глупость про то, что он оккупант, рассказывал?
Гостья совсем смутилась: «Не буду же говорить, что встретилась на курорте в Тихом океане с мужиком, который меня своим сводным братом объявил! Но кто такой тогда тот Курт?» Не отвечая на вопрос сестры, она осведомилась:
– А кто, по-твоему, мой папаша был?
– Маманя болтала: офицер, но не фашистский, а наш. Сделал свое дело да дальше порысил со всем фронтом. Только мамашка его и видела.
– Ты сама посуди, – не собиралась сдаваться Ирина, – я родилась в сентябре сорок четвертого. Отнять девять месяцев – получается декабрь сорок третьего. А Южнороссийск только в январе сорок четвертого советские войска освободили. Не складывается с советским офицером-то!
– Да ты ж недоношенная была! Семимесячная. Я, кстати, тоже скороспелка. Мать всегда, как выпьет, плакала: «Обе вы, мои девочки, – пьяным голосом передразнила Марина, – так наружу просились мамку порадовать, что раньше срока выскочили!»
Ирина решила оставить этот разговор. Все равно она вряд ли здесь, у сестры, узнает тайну своего рождения и кто в действительности был ее настоящим отцом. Она сменила тему.
– Я, Марина, хотела денег тебе оставить.
«Черт, зачем я это делаю, ведь она же их пропьет и не поморщится. А что же мне, теперь их за собой в могилу тащить?»
– С какой стати?
– Ну, ты ж сестра мне. Ты только не пропей их.
– А чего я – много пью, что ли, по-твоему?
– Много.
– Да ладно! – обиделась и никак не поверила Марина. – Себя не забываю, хозяйство веду.
– Да какое ж это хозяйство!.. Ладно, бери, да только к водке тянись поменьше. – С этими словами Ирина Егоровна стала доставать из сумки восхитительные пачки пятитысячных. – Зубы себе, что ли, вставь, – продолжала она. Глаза у Марины при виде наличных загорелись. – Ремонт в домике сделай. Распорядись по-умному, а? Здесь шестьсот тысяч.
– А чего это ты, подруга, вдруг такая щедрая?
– А мне деньги скоро не понадобятся.
– С чего вдруг?
– У савана карманов нет. А я – помру скоро.
– Все помрем.
– Я скорей, чем все. С моей болезнью долго не живут. Рак. Вопрос максимум пары месяцев. А может, завтра-послезавтра кончусь.
Лицо у Марины вдруг задрожало. Она вскочила со своего места, бросилась к Ирине, стала обнимать ее, целовать в щеку, плакать.