Кишиневское направление

Лязгнул засов, дверь камеры отворилась, и два эсэсовца небрежно швырнули на солому окровавленного человека. Когда охранник замкнул камеру, Георге подошел к новому узнику поближе и только теперь рассмотрел, что это русский солдат. Он был без сознания.

«Вот сволочи!» – зло обругав про себя эсэсовцев, Виеру подложил раненому под голову побольше соломы, осторожно повернул его на бок и принялся искать место ранения. Нашел с трудом – гимнастерка и нательная рубаха были заскорузлыми от засохшей крови.

С удовлетворением отметив, что пули прошли навылет и, по его уразумению, не должны были зацепить жизненно важные органы, Георге тем не менее нахмурился – видимо, русский потерял слишком много крови.

Не мешкая, Виеру снял свое белье, порвал его на бинты, как сумел, промыл водой раны, и перебинтовал спину и грудь русского солдата. Это капрал умел делать вполне сносно. Первые три месяца службы ему пришлось потрудиться санитаром в тыловом госпитале.

Но русский так и не пришел в себя. Георге приложил ухо к груди раненого, прислушался. Русский дышал тяжело, с хрипами, а сердце стучало быстро, но неровно.

«Доктор нужен. Но кто сюда придет? Тюрьма – не курорт… – тоскливо думал капрал, прикладывая мокрую тряпицу к голове русского. – Лихорадит… У него повышенная температура».

Наконец приняв решение, Виеру направился к двери камеры и принялся стучать кулаками в почерневшие от времени дубовые доски.

– Тебе чего?! – рявкнул охранник через зарешеченное оконце, прорезанное в двери.

– Доктора позови. Умрет ведь человек без врачебной помощи.

– Не умрет, а сдохнет. Туда ему и дорога. Это не мое, и уж тем более, не твое дело. А тебе советую больше не пинать дверь… мамалыжник. Иначе…

Охранник не договорил, но выражение его лица было весьма красноречивым.

– Сам ты немецкая шлюха! – ощетинился Георге, сжав кулаки.

Обычно он не обижался, когда его обзывали мамалыжником (что плохого в мамалыге? Это национальная еда румын, вкусная и сытная). Но из уст немецкого солдата это слово прозвучало как грязное ругательство.

Немец в ярости рванул засов, но благоразумие взяло верх. С силой захлопнув окошко, он удалился, бормоча себе под нос угрозы и ругательства.

– Во-ды… – прошептал русский, не открывая глаз. – Пи-ить…

– Что? – обрадовано подскочил к нему Георге. – Чего ты хочешь? – Георге в отчаянии пытался угадать, что говорит русский.

Увы, капрал знал лишь несколько русских фраз из солдатского разговорника: «Рюки верих», «Цтой», «Зидавайса плэн», «Буду стрэлиц»…

– Во-ды… Во… А-а-а… – застонал русский. – Дай… мне… попить…

«Может, он хочет воды?» Виеру бросился к цинковому бачку возле двери, нацедил полную кружку и, осторожно приподняв голову раненого, принялся понемногу вливать воду в запекшиеся губы.

Русский глотнул раз, другой, затем жадно припал к кружке и осушил ее до дна. Бессильно откинувшись на солому, он некоторое время лежал неподвижно, собираясь с силами, потом открыл глаза и посмотрел на обрадованного Георге.

– Где… я? – спросил он.

Слова русского прошелестели, как легкое дуновение ветерка.

– Я солдат! – ударил себя в грудь Георге. – Понимаешь, солдат. Румын я! Георге Виеру.

– Что… со мной?

– Я Георге Виеру, румынский солдат! Ру-мы-ни-я, – по слогам выговорил Георге.

– Румын… – наконец понял раненый и в изнеможении закрыл глаза. – Плен…

На этот раз и Георге понял, что сказал русский, но свою радость по этому поводу выражать не стал. Капрал молча присел рядом с ним и тяжело вздохнул…

Перед обедом звякнуло окошко, и в нем показалось лицо офицера, судя по фуражке. Георге сделал вид, что не заметил его, – закрыл глаза и притворился спящим.

– Господин капитан, здесь сидит румынский капрал, – раздался голос охранника.

– В другую камеру, – приказал офицер.

– Некуда, – заупрямился охранник. – Полчаса назад получили новую партию, все камеры забиты под завязку. Друг на друге сидят.

– Ладно, черт с ними! – выругался офицер. – Здесь места всем хватит. Русские, румыны, поляки – все равно. Скоты! Всех русских нужно перевести в эту камеру. Приказ начальника тюрьмы.

– Слушаюсь, – не очень охотно ответил охранник.

Когда за Алексеем закрылась дверь камеры, его тут же сжали в объятиях.

– Живой!! – Татарчук сиял от радости и гладил Маркелова, словно маленького ребенка.