Полет аистов

Сад, куда вели мраморные ступени, состоял из тропических растений. Под легким ветерком колебались струи фонтанов. Это фантастическое место казалось призрачным, в нем царило спокойствие и одиночество, навевавшее мысли о гареме, покинутом его обитательницами. Кое-где стояли статуи, они подставляли изгибы своих тел под лучи редко заглядывавшего сюда солнца. Неужели я действительно в Калькутте, в самом центре неописуемого хаоса? До меня долетели негромкие крики птиц. Я скользнул в крытый проход, окаймлявший патио. И тут же заметил подвешенные к стенам деревянные клетки, где хлопали крыльями белые птицы.

– Это вороны, белые вороны. Очень редкие птицы. Я развожу их здесь вот уже несколько лет.

Я повернулся. Передо мной стояла Мэри-Энн Сенисье, такая, какой я себе ее и представлял: седые волосы собраны в пышный высокий пучок, лицо белое как бумага. Бросался в глаза только ее рот, напоминавший твердый, сочащийся кровью плод. У меня в голове все помутилось, ноги подкосились. Я хотел заговорить, но рухнул на мраморную ступеньку, и меня буквально вывернуло наизнанку. Еще несколько минут я кашлял и выплевывал желчь. Наконец я пробормотал, едва справляясь со спазмом в горле:

– Из... извините меня... я...

Мэри-Энн разом положила конец моим мучениям:

– Я знаю, кто ты, Луи. Мне звонила Нелли. Очень странно, что мы с тобой встретились. – Потом добавила более ласковым голосом: – Луи, мой маленький Луи.

Я вытер выступившую на губах кровь и поднял глаза. Моя настоящая мать. Меня захлестывало волнение, я не мог говорить. Она вновь заговорила бесцветным голосом:

– Твой брат спит там, в глубине сада. Хочешь его видеть? У нас есть чай.

Я утвердительно кивнул. Она хотела помочь мне встать, но я отстранил ее и поднялся сам, расстегнув ворот рубашки. Я прошел на середину патио и раздвинул ветви растений. За ними я увидел несколько низких диванов, множество подушек и серебряный поднос с дымящимся медным чайником. На одном из диванов спал мужчина в длинной индийской рубахе. На его безволосом, белом как мел лице будто кто-то процарапал тоненькие морщинки. Он лежал в позе маленького ребенка, но казался старше мрамора, окружавшего его со всех сторон. Незнакомец походил на меня: те же следы вырождения на лице, тот же высокий лоб и усталые, запавшие глаза. Однако его телосложение не имело с моим ничего общего. Под тканью угадывались его невероятная худоба, его узкие плечи. На уровне грудной клетки виднелись очертания повязки, из вышитого выреза рубашки торчали волокна бинта. Фредерик Сенисье, мой брат, живущий от одной пересадки сердца до другой.

– Он спит, – прошептала Мэри-Энн. – Если хочешь, мы его разбудим. Последняя операция прошла очень хорошо. Ее сделали в сентябре.

У меня в памяти возникло лицо маленькой Гомун. Откуда-то из глубины поднялась щемящая тоска. Мэри-Энн говорила – и слова ее звучали так, словно внешний мир для нее давно перестал существовать:

– Только он может поддерживать в нем жизнь, понимаешь?

Я тихо спросил:

– Где находится блок?

– Какой блок?

– Операционный.

Мэри-Энн ответила не сразу. В нескольких сантиметрах от меня слышалось ее старческое дыхание.

– Внизу, в подвале дома. Никто не должен входить туда. Ты даже не представляешь себе...

– Когда он туда спускается?

– Луи...

– В котором часу?

– Около одиннадцати.

Я все смотрел на Фредерика, ребенка-старика, грудь которого вздымалась от неровного дыхания. Я не мог оторвать взгляд от повязки, выпиравшей из-под его рубашки.

– Как можно проникнуть в лабораторию?

– Ты сошел с ума.

Я уже успокоился. Мне казалось, что я чувствую, как по моим венам ровными толчками бежит кровь. Я повернулся и пристально взглянул на мать.

– Можно ли как-то проникнуть в этот чертов оперблок?

Мать опустила глаза и прошептала:

– Подожди.

Она прошла через дворик и через несколько минут вернулась, сжимая в руке связку ключей. Она сняла с кольца и протянула мне один-единственный ключ, глядя на меня ласково и потерянно. Я схватил железный стержень, потом произнес:

– Я вернусь сегодня вечером. После одиннадцати.

56

Мраморный дворец, полночь. Я спускался по ступеням, погружаясь в волны тяжелого густого запаха. Это был запах самой смерти, запах вытекавшей из тела жизни, запах мира теней, такой сильный, что казалось, он сам собой проникает в поры моей кожи. Кровь. Потоки крови. Я вообразил омерзительную картину: полотно, где на темно-красном фоне разбросаны розоватые волнистые линии, алые разводы, коричневые струпья.