Мир без конца

Прозвонил колокол на службу шестого часа, и ризничий закрыл книгу. Сестра Мэр, тоже захлопнув свой справочник, премило улыбнулась ему красными губами. Монах отвернулся и торопливо вышел.

Погода налаживалась: еще шел дождь, но пробивалось солнце. По небу неслись рваные облака, и витражи собора то вспыхивали, то мрачнели. Мысли Годвина тоже метались, отвлекая от молитвы. Он думал о том, как лучше использовать Книгу Тимофея, чтобы вдохнуть в аббатство новую жизнь, и решил поднять этот вопрос на ежедневном братском заседании капитула.

Строители уже много сделали после обрушения в минувшее воскресенье. Мусор убрали, часть собора отгородили веревками. В трансепт внесли и сложили в штабеля легкие каменные плиты. Работы продолжались и тогда, когда монахи запели. В течение дня было так много служб, что иначе строители застряли бы здесь навечно. Мерфин Фитцджеральд, отложив на время дверь, сооружал в южном приделе сложную конструкцию из веревок, перекладин и барьеров. Стоя на ней, каменщики будут выкладывать новый свод. Томас Лэнгли, отвечавший за строительство, беседовал в южном рукаве трансепта с Элфриком, указывая на обрушившийся потолок и, очевидно, обсуждая работу Мерфина.

Из Томаса вышел очень хороший помощник ризничего — решительный, требовательный. Когда строители по утрам опаздывали, что случалось нередко, он разыскивал их и выяснял, куда они запропастились. Если у него и имелся недостаток, так это излишняя независимость: редко докладывал Годвину о ходе дел или спрашивал его мнения — напротив, вел себя будто хозяин, а не подчиненный. Честолюбивого монаха глодало неприятное чувство, словно Томас недооценивает ею способности. Возможно, старший Лэнгли — ему было тридцать четыре — считал, что Годвина, которому шел тридцать второй год, под давлением Петрониллы продвигает Антоний. Однако бывший воин ничем не показывал, будто уязвлен. Просто все делал по-своему.

Механически бормоча псалмы, ризничий увидел, что беседу Томаса с Элфриком прервали. В собор быстрым шагом вошел лорд Уильям Кастер, высокий чернобородый мужчина, очень похожий на своего отца и такой же резкий, хотя говорили, что иногда его гнев смягчает жена Филиппа. Он подошел к Томасу и кивком велел Элфрику отойти. Монах развернулся к Уильяму и снова стал похож на рыцаря Томаса Лэнгли, который пришел в аббатство, истекая кровью. Из-за той раны он, вероятно, и потерял руку.

Годвину было очень интересно, о чем идет беседа. Лорд Уильям наклонился вперед и говорил очень настойчиво, оживленно жестикулируя. Томас не испугался и отвечал твердо. Вдруг ризничий вспомнил, что Томас так же держался и десять лет назад, в день появления в аббатстве. Лэнгли беседовал с младшим братом Уильяма, Ричардом, тогда священником, а теперь епископом Кингсбриджа. Может, вздор, но Годвин почему-то решил, что сейчас они говорят о том же. Однако о чем? Что общего у монаха с благородным семейством? Да такого общего, которое за десять лет, кажется, ничуть не утратило своей важности? Лорд Уильям тяжелыми шагами вышел из церкви, очевидно, недовольный, и Томас вернулся к Элфрику.

Разговор десять лет назад кончился тем, что Лэнгли стал монахом аббатства. Годвин помнил: чтобы монастырь принял Томаса, Ричард пообещал некое пожертвование, однако впоследствии никогда больше ни о чем таком не слышал. Интересно, поступило ли оно. За все это время никто в аббатстве, кажется, ничего не узнал о прошлом нового брата, что странно: монахи любят посплетничать. Их было не много — сейчас двадцать шесть, — они постоянно общались и знали друг о друге почти все. У кого на службе состоял Лэнгли? Где жил? Большинство рыцарей имели несколько деревень, получая с них оброк, дававший возможность покупать лошадей, доспехи, оружие. Были ли у Томаса жена и дети? Если да, что с ними стало? Никто ничего не знал.

Если забыть о тайнах прошлого, Лэнгли стал прекрасным монахом, благочестивым и трудолюбивым. Казалось, иночество устраивало его больше, чем жизнь рыцаря. Хоть он и воевал, в нем было что-то мягкое, как во многих монахах. Тесно дружил с братом Матфеем, ласковым добрым человеком, на несколько лет моложе. Никому и в голову не приходило подозревать их в каких-то грехах.

Ближе к концу службы Годвин всмотрелся в мрак нефа и увидел мать. Петронилла стояла одна, неподвижно, как колонна, а солнечный луч освещал гордую седую голову. Интересно, сколько она уже здесь стоит, подумал ризничий. Миряне редко ходили на службы в будние дни, и монах, испытав смешанное чувство радости и тревоги, догадался, что родительница пришла к нему. Вспоминая, чем пожертвовала ради него гордая мать, он готов был рыдать от благодарности. И все же в ее присутствии всегда беспокоился, не мог отделаться от чувства, что сейчас его будут обвинять в каких-то прегрешениях. Когда монахи выходили, Годвин отделился от них и подошел к матери: