В Питер вернутся не все

Пауза, умело, в мхатовском духе, сделанная журналистом, еще больше накалила атмосферу среди слушателей.

И он продолжил, для внушительности подчеркнув предыдущее слово:

— «…ЗАВЕЩАЮ моей дочери (еще одна пауза) Мировой Марьяне Вадимовне».

Прочитанное, казалось, не сразу дошло до присутствующих. Они сидели, как оглушенные.

Первым вскричал Старообрядцев:

— Вот это да! — И обратился к девушке: — Так ты его дочь? О, нагулял! А я-то думал, ты его очередная…

Кряжин отозвался нервным хохотом:

— Подумать только! Доченька! Ой, ржу, не могу…

Сама Марьяна вскрикнула и закрыла лицо руками. И, не в силах сдержать рвущиеся изнутри чувства, прошептала:

— Боже! Он сделал это! А я… — И девушка осеклась.

Казалось, она на секунду обезумела. На глазах выступили слезы, а на устах в то же самое время блуждала странная улыбка.

Однако не стала молчать актриса Царева. Она гневно вскочила со своего места и обрушилась на девушку:

— Ты… — в сердцах, не находя и не подбирая слов, закричала она. — Ты шлюха! Дешевка! Гадина! Тварь! — И совсем уж запредельным голосом завопила: — Я знаю, это ты… Ты убила его!

Однако не растерялся и лейтенант. Денис вскочил со своего места и гаркнул:

— А ну молчать! Ну-ка, сидеть! Я сказал… все — сели!

Инстинктивно повинуясь его рыку, Эльмира Мироновна опустилась на диван.

— Слушайте сюда! — еще раз гаркнул лейтенант. — Сидеть и слушать! Чтение завещания не закончено!

«Браво, Денис! — мысленно зааплодировал ему Дима. — Классно сымпровизировал!»

От рыка Евграфова замолчали даже статисты — Старообрядцев, Кряжин, Наташа, которые (как и положено массовке) сидели молча, но исполненные удивления, зависти и восхищения к артистам, оказавшимся в главных ролях.

Когда тишина оказалась восстановлена, внимание снова обратилось к репортеру. Он по-прежнему стоял в дверях, как на авансцене, невозмутимый, с разверстой папкой в руках. Полуянов продолжил.

— Однако в завещании господина Прокопенко имеется весьма важное, особенно в создавшихся обстоятельствах, продолжение. Итак, зачитываю. — Дима откашлялся: — «В том случае, если будет неопровержимо установлено, что моя смерть произошла вследствие УБИЙСТВА, — это слово Полуянов выделил голосом, — причем не имеет значения, каким образом оно произойдет и будет ли установлен фактический виновник преступления, все вышеперечисленное недвижимое и иное имущество я ЗАВЕЩАЮ… — Журналист снова сделал паузу («люфтик», как говорят актеры) и, наконец, обрушил на свой «малый зал» имя: — Царевой Эльмире Мироновне».

И тут разразилась настоящая буря.

Царева, закинув голову, громко захохотала.

А Марьяна, еще три минуты назад торжествовавшая, теперь не смогла скрыть гнева.

— Что?! — заорала она, вскочив, и бросилась в сторону Димы. Девушка задыхалась. Ее лицо было искажено. — Что ты несешь?!

Полуянов аж отпрянул от разъяренной фурии, а та — сказалась все-таки актерская природа! — поворотилась к аудитории, пусть немногочисленной, и прокричала:

— Что отец наделал?! — И еще один вскрик, тоном выше: — Что?!

Затем голос девушки упал, и она растерянно и потрясенно прошептала:

— Значит, все напрасно?

А потом, вдруг поняв, что она перед всеми выдала себя, Марьяна развернулась и опять оказалась лицом к лицу с Димой, стоявшим в проходе. С искаженными чертами вскрикнула: «Уйди, сволочь!» — и неожиданно ударила его крепким, сильным кулачком в живот. Внезапный и весьма болезненный удар пришелся парню в печень, он отшатнулся и даже выронил из рук милицейскую папку. Папка шваркнулась на пол, рассыпав по купе разномастные листочки — среди которых, разумеется, не было и быть не могло никакой копии никакого завещания. А Марьяна, грубо и сильно оттолкнув журналиста, выскочила из купе наружу.

Она побежала по коридору, и Полуянов, придя в себя, кинулся за ней.

Репортер настиг девушку в тамбуре. Та в растерянности остановилась, казалось, не зная, что делать дальше. Да и какой мог быть у нее выбор? Дмитрий схватил ее за руку. «Пусти!» — прошипела Марьяна и вырвалась.

— Зачем ты это сделала?! — с тоской и укором воскликнул журналист, и оба они понимали, что он имел в виду под словом «это».

— Ты… ты все равно не поймешь! — с аффектацией воскликнула актриса.

Глава девятая

А поезд уже шел по Москве. Точнее — плелся, как всегда плетутся дальние поезда в преддверии столичного перрона: словно потрясенные величием Третьего Рима. Будто давая путешествующим последнюю передышку перед сутолкой Белокаменной.