Узница Шато-Гайара

– Ах, сеньор Бальони, вот и вы, – радостно приветствовала его Клеменция Венгерская.

Ей нравился этот жизнерадостный сиенец, который официально исполнял при Бувилле секретарские обязанности, а в ее глазах был одним из вестников счастья.

– Ваше высочество, – обратился к Клеменции Гуччо Бальони, – мессир Бувилль поручил мне узнать, может ли он нанести вам свой обычный утренний визит?

– Конечно, – живо ответила Клеменция. – Вы знаете, я всегда рада видеть мессира Бувилля. Но приблизьтесь и ска-жите ваше мнение об этом портрете, он теперь уже совсем готов.

– Я могу сказать только одно, – ответил Гуччо, с минуту молчаливо разглядывавший портрет, – портрет этот с поистине чудесной верностью передает ваш образ и являет людским взорам прекраснейшую даму, которую мне когда-либо приходилось видеть.

Одеризи, не вытирая рук, замазанных охрой и киноварью, упивался этой похвалой.

– Стало быть, если только я вас верно поняла, вы не оставили во Франции любимой девушки? – с улыбкой осведомилась Клеменция.

– Нет, я люблю, – не без удивления ответил Гуччо.

– Тогда, значит, вы неискренни или в отношении ее, или в отношении меня, мессир Гуччо, ибо говорят, по крайней мере я так слышала, что для влюбленного лицо любимой прекраснее всего.

– Та дама, которой я храню верность и которая хранит верность мне, – горячо возразил Гуччо, – бесспорно, прекраснее всех на свете... после вас, донна Клеменция, и, по-моему, говорить правду не значит не любить.

Клеменции нравилось поддразнивать Гуччо. Ибо, прибыв в Неаполь и поселившись при дворе, племянник банкира Толомеи тем самым оказался в центре приготовлений к будущей женитьбе короля и с увлечением взялся разыгрывать роль рыцаря, уязвленного любовью к далекой красавице: то и дело он испускал такие глубокие вздохи, что, казалось, бесчувственный камень и тот пожалеет страдальца. На самом же деле его страсть к Мари ничуть не отравляла ему прелесть путешествия: уже к концу второго дня тоска улеглась, и он старался не упустить ни одного развлечения, какие встречались на пути двух королевских посланцев.

Принцесса Клеменция, уже почти официальная невеста, внезапно почувствовала незнакомое ей доселе сочувственное любопытство к сердечным делам других – ей хотелось, чтобы все юноши и все девушки на свете получили свою долю счастья.

– Если богу будет угодно и я поеду во Францию (как и все вокруг, Клеменция только обиняками говорила о предстоящем бракосочетании), я охотно сведу знакомство с той, о ком вы думаете непрерывно и которая, надеюсь, станет вашей супругой...

– Ах, ваше высочество, пусть господь бог возжелает вашего приезда! У вас не будет более верного слуги, чем я, и, хочу надеяться, более преданной прислужницы, чем она...

И Гуччо преклонил перед Клеменцией колени по всем правилам этикета, как будто, участвуя в турнире, приветствовал сидевших в ложе дам. Принцесса поблагодарила его движением руки: у нее были прелестные, точеные пальцы с чуть удлиненными кончиками, подобные тем, что пишут художники на фресках, изображая святых.

«Какой прекрасный народ ждет меня там, какие же там милые люди», – думала она, с умилением глядя на юного итальянца, олицетворявшего в ее глазах всю Францию. Она чувствовала себя даже отчасти виноватой перед ним; ведь ради нее он должен жить в разлуке со своей возлюбленной, из-за нее во Франции страдает юная девушка...

– Можете вы открыть мне ее имя, – спросила Клеменция, – или это тайна?

– От вас у меня нет тайн, и я назову ее имя, если вам угодно, донна Клеменция. Зовут ее Мари... Мари де Крессэ. Она благородного рода, отец ее был рыцарем; она ждет меня в своем замке, в десяти лье от Парижа. Ей шестнадцать лет.

– Так будьте же счастливы, желаю вам этого от всей души, синьор Гуччо, будьте счастливы с вашей красавицей Мари де Крессэ.

Покинув покои принцессы, Гуччо чуть не пустился в пляс тут же в коридоре. Он уже представлял себе, как его свадьбу почтит своим присутствием королева Франции. Правда, для этого требуется еще, чтобы донна Клеменция стала королевой Франции, а также чтобы семья Крессэ согласилась принять предложение молодого ломбардца (ведь в ту пору ломбардцы в глазах общественного мнения считались чуть выше евреев, но гораздо ниже истинных христиан) и отдала бы ему руку Мари! Тут только Гуччо сообразил, что впервые всерьез думает о свадьбе с прекрасной наследницей Нофля, которую и видел-то он, по правде говоря, всего два раза в жизни. Так игра воображения направляет наши судьбы, и стоит человеку облечь в слова свои еще почти не осознанные желания, как он чувствует себя обязанным воплотить их в жизнь.