Узница Шато-Гайара

А теперь граф Артуа мог воочию убедиться, что его торжество зашло дальше, чем он того хотел. Поручение, которое граф Валуа не мог дать никому, кроме Робера, претило ему. Не жалость к узнице испытывал он, а какое-то тошнотворное равнодушие, горькую усталость. Столько шума, возни, приготовлений – и против кого? Против этой беззащитной, иссохшей, сломленной недугом женщины! Ненависть, питавшая Робера, погасла, ибо великая ненависть требует себе равного противника.

Он и впрямь сожалел, и сожалел вполне искренно, что письмо, перехваченное Мариньи, не попало в руки его, Робера. Маргариту заточили бы в монастырь... Ничего не поделаешь, слишком поздно: жребий брошен, и теперь остается лишь одно – идти до конца.

– Вот видите, кузина, – сказал он, – видите, какого врага вы имели в лице Мариньи, с первого дня он против вас баламутил. Не будь его, вас никогда бы не обвинили в измене и Людовик, ваш супруг, никогда бы с вами так не обошелся. С тех пор как Людовик взошел на трон, Мариньи все делал, лишь бы удержать вас в темнице, впрочем, с таким же пылом трудился он ради погибели всего Французского королевства. Но сейчас я обязан сообщить вам радостную весть: ваш недруг ввергнут в тюрьму, и я явился сюда с целью выслушать ваши жалобы на него и тем ускорить дело королевского правосудия и вашего спасения.

– Что я должна заявить? – спросила Маргарита.

От выпитого вина еще сильнее забилось сердце, и, желая умерить его биение, она поднесла руку к груди.

– Я сейчас продиктую за вас письмо капеллану, – успокоил ее Робер, – я знаю, в каких выражениях надо составить такой документ.

Капеллан уселся прямо на пол, пристроив табличку для писания у себя на коленях; свеча, стоявшая на полу, причудливо освещала снизу лица участников этой сцены.

– «Государь, супруг мой, – медленно начал диктовать Робер, стараясь не пропустить ни слова из текста, составленного самим Карлом Валуа, – я чахну от печали и недуга. Молю вас даровать мне свое прощение, ибо, ежели вы откажете мне в вашей милости, чувствую, что тогда останется мне жить недолго и душа покинет мое тело. Во всем виноват мессир де Мариньи, пожелавший лишить меня вашего уважения, равно как и уважения покойного государя, возведя на меня гнусный поклеп, лживость коего подтверждаю клятвенно; по его приказу я нахожусь в ужасных условиях, и именно в силу этого...»

– Минуточку, ваша светлость, – взмолился капеллан. Взяв в руки ножичек, он стал скоблить неровный пергамент.

– «...я дошла, – продолжал Робер, – до теперешнего бедственного состояния. Во всем повинен этот злодей. А еще умоляю вас спасти меня от беды и клянусь вам, что я всегда была вашей покорной супругой, согласно воле божьей».

Маргарита с трудом приподнялась на своем ложе. Она не могла взять в толк, почему после года заточения ее теперь хотят обелить перед лицом света, не понимала, чем вызвано это странное противоречие.

– Но как же так, кузен, – спросила она, – ведь вы в тот раз требовали от меня совсем иных признаний?

– Теперь они уже не требуются, кузина, – ответил Робер, – эта бумага, под которой вы поставите свою подпись, заменит все.

Ибо ныне Карлу Валуа необходимо было собрать против Ангеррана де Мариньи любые свидетельские показания, даже самые неправдоподобные. Этот документ мог смыть, хотя бы для видимости, позор с короля, а главное, в этом письме Маргарита сама объявляла о своей близкой кончине. И впрямь, его высочество Валуа был, что называется, человек с воображением!

– А Бланка, – спросила Маргарита, – что будет с Бланкой? О Бланке вы подумали или нет?

– Не беспокойтесь, кузина, – сказал Робер. – Все для нее будет сделано.

Тогда Маргарита нацарапала на пергаменте свое имя.

Робер Артуа поднялся с табурета и склонился над королевой. Повинуясь его нетерпеливому жесту, присутствующие отступили к порогу. Гигант положил свои ручищи на плечи Маргариты, почти касаясь ее шеи.

Прикосновение этих огромных ладоней наполнило все существо Маргариты каким-то успокоительным, блаженным теплом. Как бы боясь, что Робер уберет руки, Маргарита придержала их своими исхудалыми пальцами.

– Ну, прощайте, кузина, прощайте, – сказал Артуа. – Желаю вам спокойно отдохнуть.

– Робер, – прошептала Маргарита, ища глазами его взгляд. – Робер, скажите правду, когда в прошлый приезд вы пытались овладеть мной, вами руководило подлинное чувство или нет?

В каждом, даже самом испорченном человеке тлеет искорка добра, и граф Артуа в порыве вовсе не свойственного ему великодушия произнес те слова, которые ждала от него Маргарита: