Трое

– Дикштейн работает не таким образом.

– У израильтян совершенно другой подход. Кроме того, подозреваю, что Дикштейн предпочитает работать в одиночку, не в команде.

– Сколько времени потребуется вашим белкам, чтобы сообщить нам о местонахождении «Копарелли»?

– Может, день. Я пошлю запрос, как только мы окажемся в посольстве.

Тюрин бросил из-за плеча:

– Можете ли запросить дополнительное оборудование?

– В чем нужда?

– Еще шесть пуговиц для рубашек.

– Шесть?

– Если они такие же, как в последней партии, пять сразу же выйдут из строя.

Хассан расхохотался.

– Такова коммунистическая эффективность?

– Качество далеко не коммунистическое, – объяснил ему Ростов. – Мы вечно страдаем от русского качества.

Фургон оказался в пределах посольского ряда, и постовой махнул рукой, показывая направление движения.

– Что будем делать, – спросил Хассан. – когда найдем «Копарелли»?

– Скорее всего, – сказал Ростов. – посадим нашего человека на борт.

Глава девятая

Дону достался плохой день.

Все началось за завтраком, когда дошли известия, что кое-кто из его людей погорел этой ночью. Полиция остановила и обыскала машину, в которой было две тысячи пятьсот пар шлепанцев, отороченных мехом, и пять килограммов очищенного героина. Груз, направлявшийся из Канады в Нью-Йорк, был перехвачен в Олбани. Содержимое кузова конфисковали, а водитель вместе с напарником оказались за решеткой.

Все добро принадлежало не дону. Тем не менее, команда, которая осуществляла переброску, уплатила ему вдвое, лишь после чего получила его протекцию. Теперь от него потребуется вытащить людей из каталажки и вернуть героин. Это было почти невозможно. Он мог бы еще справиться с задачей, если бы к этому бардаку имела отношение лишь полиция штата, но в таком случае бардака бы вообще не произошло.

И это было только началом. Его старший сын телеграфировал из Гарварда, прося подкинуть деньжат, поскольку спустил в карты все свое содержание за будущий семестр за неделю до начала занятий. Все утро он провел, пытаясь выяснить, в чем причина убытков в цепи его ресторанов, а днем пришлось объяснить любовнице, почему в этом году он не может взять ее в Европу. И в завершении всех радостей доктор сообщил, что он снова подцепил гонорею. Завязывая галстук перед высоким зеркалом в спальне, он ругнулся:

– До чего паршивый день…

Выяснилось, что кавардак устроила полиция Нью-Йорка; они же имели дело с полицией штата, и та не беспокоила городскую мафию. Полиция города позволила себе не обратить внимание на их подсказки, что было признаком вмешательства каких-то значительных структур, скорее всего, Бюро по борьбе с наркотиками Государственного Казначейства. Дон переговорил с адвокатом, который должен был заняться арестованными водителями, послал человека нанести визит их семьям и приступил к переговорам, чтобы выкупить героин у полиции.

Он натянул пиджак: ему нравилось переодеваться к обеду. Пока он не представлял, как поступить со своим сыном Джонни. Почему тот не приехал домой на лето? Ребята из колледжей всегда едут домой на летние каникулы. Дон понимал, что надо было бы послать кого-нибудь повидаться с Джонни, а то мальчик решит, что отец беспокоится только из-за денег. Похоже, придется ему самому ехать.

Зазвонил телефон, и он поднял трубку.

– Да.

– Говорят от ворот, сэр. Тут явился какой-то англичанин, спрашивает вас, но не называется.

– Так гоните его, – ответил дон, все еще думая о Джонни.

– Он сказал, что он ваш друг из Оксфорда

– Я никого там не знаю… хотя минутку. Как он выглядит?

– Маленький тип в очках, невзрачный.

– Неужто? – Лицо дона расплылось в улыбке. – Тащите его сюда – и расстелить перед ним красный ковер!

За то время, что он не виделся со старым другом, стало заметно, как тот изменился; но перемены, происшедшие с Алом Кортоне, еще более бросались в глаза. Прибавление в весе, которое началось с его возвращения из Франкфурта, казалось, шло все это время, и теперь он весил самое малое двести пятьдесят футов. Если любовь к плотским радостям была еле заметна в 1947 году и полностью отсутствовала во время войны, то теперь ясно читалась на его пухлом лице. И он был совершенно лыс. Дикштейн подумал, что это несвойственно итальянцам.

Так ясно, словно это было вчера, Дикштейн помнил те обстоятельства, при которых Кортоне стал его должником. В те дни он полностью усвоил психологию загнанного в угол животного. Когда не было никакой возможности унести ноги, становилось ясно, с какой яростью ты можешь драться. Оказавшись с десантом в совершенно чужой стране, потеряв связь со своим взводом, продираясь сквозь незнакомую местность с ружьем в руках, Дикштейн обнаружил в себе неисчерпаемые запасы терпения, хитрости и жестокости, о присутствии которых и не подозревал. Не менее получаса он лежал, притаившись в зарослях, и наблюдал за танком, покинутым экипажем, который, в чем он не сомневался – сам не зная, почему – был приманкой в ловушку. Он снял одного снайпера и высматривал второго, когда откуда-то с криками вывалились американцы.