– Это вполне устраивает императора Константинопольского, но отнюдь не короля Франции, – отпарировал Мариньи.
– Тем не менее даже вы, мессир Ангерран, не можете одним росчерком пера уничтожить то, что создавалось веками, и помешать престолу святого Петра находиться там, где он был воздвигнут и где ему положено быть.
– Но чем сильнее желание папы остаться в Риме, тем труднее ему там пребывать, – не сдержавшись, воскликнул Мариньи. – Сейчас же начинаются раздоры и заговоры, и папе волей-неволей приходится бежать и укрываться в каком-нибудь замке, отдавшись под покровительство того или иного города, и пользоваться чужим войском. Гораздо спокойнее папам жить под нашей охраной в Вильнёве, то есть по другую сторону Роны.
– Папа будет и впредь жить в своей резиденции в Авиньоне, – заметил король.
– Я хорошо знаю Франческо Гаэтани, – продолжал Карл Валуа. – Это человек больших знаний, человек больших заслуг, и я мог бы оказать на него влияние.
– Не надо этого Гаэтани, – сказал король. – Он из семейства Бонифация и разделяет их ошибочный взгляд, выраженный в булле Unam Sanctam [7].
Филипп Пуатье, который до сих пор сидел молча, вмешался в беседу и, подавшись вперед всем своим худощавым телом, заговорил:
– Вокруг этого дела столько всяческих интриг, что рано или поздно они взаимно уничтожат друг друга. Ежели не навести там порядка, конклав затянется на целый год. Нам известно, что даже в более трудных и щекотливых обстоятельствах мессир Ногарэ показал, на что он способен. Мы должны быть непреклонны и тверды.
Воцарилось молчание, затем Филипп Красивый повернулся к Ногарэ, который был бледен как мертвец и хрипло и натужно дышал.
– Ваше мнение, Ногарэ?
– Да, государь, – с трудом выдавил из себя хранитель печати.
Дрожащей рукой он провел по лбу.
– Прошу меня извинить. Но эта ужасная жара...
– Здесь вовсе не жарко, – заметил Юг де Бувилль.
Сделав над собой огромное усилие, Ногарэ сказал каким-то чужим голосом:
– Интересы государства и христианской веры велят нам действовать именно так.
Он замолчал, и присутствующие так и не поняли, почему хранитель печати столь немногословен сегодня.
– Ваше мнение, Мариньи?
– Предлагаю перевезти в Кагор останки усопшего Климента V под тем предлогом, что такова была его последняя воля, – это даст понять конклаву, что следует поторопиться. Поручить эту благочестивую миссию можно племяннику покойного папы Бертрану де Го. А мессир Ногарэ, в свою очередь, отправится туда с необходимыми полномочиями и в сопровождении стражи, как и положено. Многочисленная и притом хорошо вооруженная стража обеспечит выполнение нашей воли.
Карл Валуа сердито отвернулся от говорившего: он отнюдь не одобрял применения силы.
– А как же будет с моим разводом? – осведомился Людовик Наваррский.
– Помолчите, Людовик, – оборвал его король. – Из-за вашего развода мы и хлопочем.
– Хорошо, государь, – сказал вдруг Ногарэ, не понимая, что говорит.
Голос его прозвучал хрипло и еле слышно. Он чувствовал, что в голове у него мутится и вещи принимают несвойственные им размеры и форму. Своды залы вдруг показались ему непомерно высокими, как в Сент-Шапели. А затем они внезапно надвинулись, нависли над ним, как потолок погреба, где он обычно допрашивал подсудимых.
– Что же это такое? – спросил он, пытаясь расстегнуть свою одежду.
И неожиданно для всех присутствующих его вдруг свела судорога, колена подвело к животу, голова бессильно повисла, руки судорожно сжались на груди. Король поднялся с места, и все последовали его примеру... Ногарэ испустил сиплый крик, упал на землю, и его вырвало.
Юг де Бувилль, первый королевский камергер, отвез хранителя печати домой, куда срочно были вызваны лекари.
Долго совещались ученые мужи, прежде чем доложить королю о результатах консилиума. Ни одно слово из их сообщения не проскользнуло за пределы королевских покоев. Однако ж назавтра во дворце и по всему Парижу заговорили о непонятном недуге, поразившем хранителя печати. Отравление? Уверяли, что лекари применили самые действенные противоядия. Государственные дела в этот день так и остались нерешенными.
Когда графиня Маго выслушала радостную весть из уст Беатрисы, она коротко бросила: «Поплатился все-таки», – и преспокойно села обедать.
И впрямь Ногарэ платил за все. В течение долгих часов он не узнавал никого из окружающих. Он лежал на боку среди сбитых простынь и, судорожно вздрагивая всем телом, харкал кровью.