Дикое золото

– Чего уж там… – пробурчал Прохор. – Товарищ социалист… А если я вам все чистосердечно поведаю, будет за мое чистосердечие награда в виде денег?

– Что? – искренне удивился Лямпе. – У тебя будет кое-что получше денег – я тебе жизнь оставлю, холуй купеческий. В охранку, надо думать, регулярно бегаешь?

– Да что вы! Неправда ваша!

– Н-ну, смотри, – сказал Лямпе, многозначительно поигрывая пистолетом. – Еще раз вякнешь про деньги – рассержусь… Тебе бы шкуру спасти, вот и старайся… Что знаешь?

– Да что мы знаем? Мы люди маленькие… По всем статьям выходит, уж извините тыщу раз, что пулю он сам себе в башку загнал. И полиция так полагает, и мы все…

– Это правда, что к нему каждый вечер приходила женщина?

– Анька, зар-раза… Язык без костей…

– Ну?

– Приходила, – кивнул Прохор. – Каждый божий вечер. Под густой вуалеткою. Самолично видел, три раза. Ну, и помалкивал, мое дело – сторона, ежели на чай дают в лучшем виде…

– Из девиц? Или благородная?

– Х-хосподи, все-то вы уже выведали… И не из тех, и не из этих, иначе б мы знали…

– А Тутушкин знает?

– Кто ж его поймет, ваше степенство, господин социалист, – рассудительно сказал Прохор. – Любопытство – порок известный, я у Ваньки спрашивал, а он в лице переменился и велел помалкивать, чуть ли не в тех самых изячных выражениях, что вы давеча, – мол, головы не сносить, живота решат…

– Кто решит? – спросил Лямпе.

– У Ваньки и спросите, – огрызнулся вяло коридорный. – Я, как его физию перекосившуюся увидел, сразу сообразил, что дело нечисто и язычок лучше укоротить. Я так полагаю: барынька не из простых. Из самых что ни на есть непростых. Ванька – он тоже не пальцем делан и сложности жизни превзошел. Ежели говорил такое, значит, и в самом деле у дамочки найдется крепкая заступа, чтобы нам, сирым, головенку оторвать при случае…

– Ну, а в ту ночь ты ее видел?

– Это в которую?

– Сказал же – не виляй, тварь, – угрюмо сказал Лямпе. – Когда он умер.

– А как же. Под утро уже юбками по коридору – фр-р! И через черный ход. Прыгнула на извозчика, верх у пролетки был поднят, хоть дождя и не было, «ванька» хлестнул по лошади – и след простыл… А утром я, как заведено, горячую воду для бритья доставил, смотрю – а они холодные лежат… – его непритворно передернуло. – Ну, тишком прикрыл дверь, побежал к хозяину, ему огласка ни с какого боку не нужна была, вот и спроворили все незаметно… Пристав лично кулачищем под носом крутил и у меня, и у всех, в Нарымский край загнать обещал, а про полную и законченную душевредность сего места мы наслышаны. Известно ж, говорят, бог создал рай, а черт – Нарымский край…

– Обычно она уходила в то же самое время или нет? – спросил Лямпе.

– Да, примерно так и выходит. Потому я и не подумал ничего такого…

– И выстрела не слышал?

– Да где ж? Дремал в нашем закуточке. Вы ж справедливо изволили заметить, что стены – в аршин. Что и услышишь, на выстрел не подумаешь…

– И это все, что ты знаешь?

– Святой истинный крест! – Прохор истово, размашисто закрестился. – С места мне не сойти, господин… тьфу, товарищ социалист… Мы ж не темные, понимаем, что революция – вещь благородная, как оно поется, мол, вихри враждебные и эти… как их, злобно гнетут…

– Цыть! – рявкнул Лямпе. – Святую песню не погань, сволочь!

– Как прикажете-с…

– Так все же Ванька Тутушкин знал, что это за барынька под вуалью?

Коридорный всерьез задумался, пожал плечами:

– Вот тут уж, извиняйте, я за него не ответчик. Кто его там знает… Темное дело. Он куда-то запропал дня через два опосля…

– А домой ты к нему ходил?

– Не собрался как-то. По портерным посмотрел, где он обычно бывает. Там сказали, не появлялся. Полиция его не искала, это точно, и не выспрашивал про него никто…

– Где он проживает? – спросил Лямпе.

– В Ольховке. Слобода такая. Улица Песчаная, третий дом за кладбищенской церковью, с зеленой калиткой. Он с мамашей там и проживает…

– Все рассказал, что знал?

– С места мне не сойти! – воскликнул Прохор.

– Ну хорошо, – сказал Лямпе, положив пистолет на стол. – Пожалуй что, помилую я тебя, вибрион. Только смотри у меня! Я в вашей гостеприимной «Старой России» еще поживу, но если ты, сукин кот, хоть словечком кому-нибудь о нашей душевной беседе обмолвишься, товарищи мои тебя навестят обязательно, и плыть тебе по Шантаре в виде нечаянного утопленника.